Он полагал, что барк такого размера, как «Первоцвет», водоизмещением в 120 тонн не нуждался в команде из двадцати шести человек, исключая офицеров. Очень даже вероятно, что шестнадцати дюжих матросов и полдюжины юнг, обучающихся морскому делу, оказалось бы достаточно, чтобы, если будет возникать такая необходимость, подтаскивать орудия барка и управляться с ними.

Задержавшись, чтобы присмотреть за тем, как матросы брасопят паруса к реям и убирают прочий бегучий такелаж[14], Уайэтт словно видел «Первоцвет», как он выглядел бы, пришвартованный у Биллингсгейта на Темзе. Он был бы так сильно забит восточно-индийскими пряностями, испанской кожей, ножевыми товарами и золотом, что метка, говорящая о его загруженности, — предосторожность, недавно введенная мастером Плимсоллом из Навигаторской коллегии, — оказалась бы под водой. Кэт конечно же наблюдала бы за прибытием судна с порога их первого скромного дома, который он намеревался поставить для нее на южном берегу Темзы, где-нибудь около церкви Святого Олафа.

Само собой разумелось, что существенная доля его доходов должна была пойти на поддержание отца, франклина Эдмунда Уайэтта, человека мягкого и довольно слабо преуспевающего в изучении химии и медицины.

К сожалению, некоторые словоохотливые соседи в Сент-Неотсе предавались болтовне о том, что франклин Уайэтт, по всей вероятности, балуется и алхимией. Чистейший вздор! Эдмунд Уайэтт, возможно, и был недальновидным, нескладным и непрактичным человеком, но все же не таким уж большим простофилей, чтобы растратить свои жалкие, скудные средства на бесплодные попытки получить золото.

Генри Уайэтт бросил взгляд вдаль над поверхностью воды и нахмурился, признав, что без всякой уважительной причины его семья оказалась не очень-то удачливой. Была ли в том чья-то вина, что мать его поразила падучая болезнь? Потом печальная судьба Маргарет, единственной его сестры — оспа унесла трех его братьев. Бедное создание: пролившийся ей на лицо обжигающе горячий суп из котелка не только превратил его в ужасную маску из шрамов, но и заставил ее повредиться в уме. Мэг шел тогда девятый год, и почему-то ее умственное развитие так и остановилось на дате этого несчастного происшествия. Было вполне очевидно, что этой бедняжке никогда уже не выйти замуж — с ее-то обезображенным лицом и слабым умом.

Если это плавание пусть даже вполовину оправдает предсказания его прибыльности, сделанные как мастером Фостером, так и пузатым суперкарго, тогда собственный его доход должен, по крайней мере, обеспечить семью средствами для дальнейшего проживания в скромном, уединенно стоящем домике на окраине Сент-Неотса. «Конечно, — напомнил себе Уайэтт, закрепляя ручку штурвала, — возможно, папаша или все они трое уж померли — а что, ведь по свету гуляет так много чумы».

Только подумать — почти два года он не видел единственную улицу Сент-Неотса и его крытые соломой, заросшие мхом крыши. Ох, как приятно, думал он, было бы снова половить форель или подремать в жару под темно-зелеными остролистами, цветущими, с блестящими листьями, среди развалин бенедиктинского монастыря.

Кроме того, он, разумеется втайне, намеревался вырезать из некоторых высоких тисов, осеняющих кладбище, новые носовые доски для корабля. Деревья эти посажены были столетия назад среди могильных камней, чтобы, с одной стороны, ценные тисы могли уберечься от гибели, а с другой — отгоняли злых духов.

От стайки лодчонок, подгребших под кормовой подзор «Первоцвета», раздались пронзительные крики.

— Pan! Por el amor de Dios, un poco de pan! Хлеба! Христа ради, немножечко хлеба! — просил человек за рулем протекающей гребной лодки. Двое его похожих на огородные пугала товарищей бросили весла и умоляюще воздели вверх руки, похожие на когтистые лапы, при этом их лодка столкнулась со скифом, другой лодкой, в котором сидели белобородый старик и мальчик с большущими от голода глазами.

— Еды, сеньоры, — плачущим голосом просил старик, — во имя Святой Девы, дайте нам какой-нибудь еды. Мы изголодались.

То, что он говорил чистую правду, было очевидно: там, на дне его скифа в грязной воде, словно куча тряпья, безжизненно лежала изможденная девочка-подросток.

Все эти с надеждой глядящие вверх испанцы выглядели истощенными, а их темнокожие руки и ноги просто напоминали высохшие ветви деревьев. Они вращали глазами и щебетали, как обезьяны, но столпившиеся у борта бородатые краснолицые англичане только поплевывали на воду. Им, выросшим среди голода и неопределенности существования в силу избранной профессии, — сегодня ты жив, а завтра утонул, — подобная нищета была не в диковинку и не задевала сердца. А лодчонки с причалов гавани все подходили и подходили.

— Стойте, мерзавцы! Прочь от судна! — взревел Фостер. — Боцман! Взгрей канатом любого негодяя, кто попытается залезть на борт! — Но он запоздал со своим приказом. С полдюжины невероятно оборванных людей уже ухватились за носовые цепи и начали взбираться на рею блинда.

Капитан повернулся. Единственный глаз его горел огнем.

— Гарри, живо освободи мое судно от этого галдящего сброда. Кажется; я вижу там шлюпку коменданта порта, и будь я проклят, если он увидит «Первоцвет» воняющим этими висельниками.

Боцман и его подручные, обыкновенные матросы, стали со всем усердием сбивать кофель-нагелями[15] вцепившиеся в фальшборт костлявые руки. Оборванцы, изрыгая проклятия, вынуждены были снова попрыгать в свои обшарпанные дырявые лодки.

Хоть и довольный тем, что «Первоцвет» так быстро очистили от непрошеных гостей, Уайэтт был поражен бесконечным отчаянием, написанным в глазах одного изможденного от голода человека — судя по его одежде, погонщика мулов. Он стоял на коленях в своем утлом челне и умоляюще сжимал руки.

— Благороднейший из благородных, — крикнул он, задрав вверх лицо, — молю Бога, чтобы вам никогда не оказаться в такой нужде. Только вчера от голода умерла моя нинья[16]. В доме у меня не осталось ни корки хлеба, ни капли оливкового масла. Если я не достану еды, пусть даже совсем немного, мой маленький сын не доживет до следующего рассвета.

Рука Уайэтта потянулась к подсумку на поясе. В нем он обычно хранил сухарь и кусок сыра, которые облегчали ему слишком долгую вахту.

Мастер Гудмен заметил это движение. И тут же его круглое красное лицо, которое нельзя было назвать недобрым, посуровело.

— Не надо, мастер Уайэтт! Вы привлечете всю эту грязную шайку к нам на борт.

— Что правда, то правда. — Тем не менее Уайэтт бросил свою сумку в страждущие руки погонщика мулов и был вознагражден взглядом такой невыразимой благодарности, что долго потом не мог его забыть.

К утру 26 мая 1585 года не только мастер Гудмен, но и Джон Фостер и его рыжеволосый помощник чувствовали сильное раздражение, смешанное с растущей тревогой. Что происходит? Не только они, но и вся команда «Первоцвета» стали понимать, что портовые власти в Бильбао ведут какую-то нечестную чиновничью игру.

Они требовали больше, чем обычная взятка? Дело, похоже обстояло именно так. Дон Франциско де Эскобар, коррехидор Бискайи, и его начальник порта все еще не подписали разрешения на торговлю для «Первоцвета», хотя эти сановники все время обещали, и довольно любезно, что привезут сей исключительно важный документ.

— Чтоб они сдохли, эти длинноносые папские лисы! — рычал Гудмен, смахивая пот с крутого, обожженного солнцем лба. — Вот уж истинно по-испански: хитро вытягивать незаконные деньги, в то время как их народ погибает от голода.

За последние два дня погода стала жаркой не по сезону, и гавань Бильбао превратилась во влажный, лишенный воздуха душный котел, в котором английской команде оставалось только ругаться, потеть и изнемогать от жары среди отвратительного зловония, исходящего от подводной части их барка. Кроме того, хранящаяся в кормовом трюме капуста стала приходить в печальное состояние и вонью давать о себе знать, тогда как питьевая вода в бачке подернулась бледно-зеленым цветом и в ней появились новые формы жизни, внушающие брезгливость.