— Да что же вы такое говорите?! — взвыл, наконец, адвокат, заламывая руки и едва не плача от досады. — Вы хоть думайте немного!.. Непризнанье — это шанс! Реальный шанс! Вы губите себя! Еще не поздно…

— А пошли бы вы! — сказал упрямо Фини-Глаз. — Нашлись приказчики!.. В гробу видал…

Адвокат было скис совсем, растерянно заметался в своем подъетом молью кресле, но затем вдруг что-то для себя определил, нашел-таки необходимую зацепку, горделиво вскинул голову, вымучивая на лице кисло-счастливую улыбку, долженствующую, вероятно, означать совершеннейшее торжество его судебных упований, и патетически заметил:

— Ну, что я говорил?! Теперь это любому очевидно. Да-да-да, любому! По существу невинный человек — трагическая жертва нашей театрализованной системы! Сейчас он — враг, а через месяц или год о нем забудут вообще. А может быть, напротив, станут до небес превозносить. Кто знает, что окажется полезней?!. Н-да. Вы видите: он болен. Но вы даже не подумали, как надрывается сейчас его больная психика, его больное существо!.. Вся эта показуха, о!.. Какой позор! Как он устал от этой постоянной липы, надувательства, от беспрерывной мешанины фактов! Бедный-бедный экскурсант!.. Мы не Историю ему подсунули — мы предложили ему бред! Да, он запутался, он потерялся! И если уж кого судить…

— А судьи — кто? — с вялым любопытством пробормотал Фини-Глаз, пытаясь разглядеть судей, которые располагались на помосте, сбоку от него, за длинным лакированным столом с резьбою по углам.

— Да вот они сидят, красавцы! — показал широким жестом адвокат. — Вот кого надобно судить — систему! Мертворожденная, параноидальная!.. А впрочем, мой лимит исчерпан. Жаль. Я б — рассказал…

— В таком случае — слово обвинению! — грянуло под мраморными сводами.

Тогда некто ипохондрического вида, с реденьким пушком на голове и отвратительной лиловой бородавкой над бровями, сидевший на высоком жестком табурете в точности напротив Фини-Глаза и все время уныло ковырявший мизинцем правой руки у себя в левом ухе, мигом очнулся, с внезапной страстью спрыгнул на пол и, больно прижимая кулаки к вискам, заорал надсадно, закатив глаза:

— Все ясно! Все определилось! Трудовой народ не хочет! Старики и дети — тоже! Нету разночтений! Сквернословная защита неумела и порочно-лжива! От начала до конца! Доказательства представлены — во всем многообразии и редкой полноте! Злой умысел раскрыт! Осиное гнездо вредительства разрушено дотла! Хватит молчать! Молчанье развращает молодежь, лишает прогрессивных сил! Она должна кричать — ура, ура! А мы добавим: поделом! Это гнусное создание, зовущееся Фини-Глазом, этот падший сколок с развратной и загнившей на корню Цирцеи-28, с позволения сказать, явил нам свое подлинное, безобразное лицо, подвидом туриста пробравшись на Землю и зверски убив незабвенного нашего Архимеда! За что же, скажите, за что! А все за то, что Архимед — титан и патриот! Враги не могут видеть выраженье счастья на лице творца! Голодного творца, голодного патриота, но — истинно счастливого, во всем!

— Защита протестует! — звонко выкрикнул поникший было адвокат. — Какой еще голодный Архимед?! Откуда, а?

— Ораторский прием, — пренебрежительно ответил обвинитель. — Нужно понимать. Зовет и побуждает.

— Чушь! — взъерепенился защитник. — Голодных патриотов не бывает. Холуи голодные — бывают. Но на то они и холуи. Их нечего жалеть. А патриотом может быть лишь сытый человек. Тогда он понимает, что́ способен потерять. И этим вечно дорожит. И борется за это. Потому ваш Архимед…

— Наш Архимед! — высокомерно огрызнулся обвинитель. — Попрошу без политических инсинуаций. И без этого хватает… В зале есть у вечные и дети. Иначе я потребую за злостную и демагогическую пропаганду выдворить защиту вон! Не старайтесь заткнуть обвинению рот! Армии голодных революционных патриотов не позволят! Архимеды встанут плотными рядами и все, как один, решительно пойдут на супостата, указуя гневными перстами: вот он, вот он! Никуда презренному не скрыться! Маска сорвана, народ не обмануть! Итак, я продолжаю! Да, народ не обмануть! Но — мало этого! Преступник — жалкий трус! Вместо того, чтобы открыто заявиться в суд с повинной, в наш гуманнейший и вечно неподкупный суд, этот кровосос в обличье человека попытался постыдно бежать, скрыться от кары народной! И на чем!.. Подумать страшно!.. На древней, дорогой нам всем ракете, когда-то уносившей в Космос великих героев Земли!

— Может, еще скажете, что и герои ваши тоже были все голодные? — язвительно заметил адвокат.

— Конечно! — с воодушевленьем согласился обвинитель. — Все — голодные! Всегда — голодные! И потому — герои! Голодный во всем героичен! И не сострадание, но восхищенье вызывает он! Его пример зовет всех нас! Я продолжаю! На ракете, уносившей в Космос великих героев Земли! Научно установлено: пятьсот два раза уносившей, когда еще никто, нигде!.. Пятьсот первопроходцев, как один! И еще два!.. Так надругаться над памятью народной!.. Над памятью вообще! Над обществом, стоящим в очереди на стабильность! Шутка ли!.. Ему, этому чудовищу, ничто не свято! Он и ракету загубил! А где возьмешь другую! Я не говорю о материальной стороне — святыням нет цены! Но нравственный урон каков!.. От имени Земного Музейного Народного Суда я требую для так называемого Фини-Глаза двадцать лет каторжных работ на рудниках Проксимы! И — ни минутой меньше! По предельным меркам! Он вполне их заслужил! Дешевый гуманизм и неуместен, и смешон! Как жаль, что нет музейной смертной казни! Отменили!.. Вот к чему приводит неумеренная спешка! Нужен страх! Необходима твердая рука! Необходимы послушание и вера! И тогда в мир явится любовь! Нет отщепенцам состраданья! Двадцать лет на рудниках! Я требую! Я жду!

— Ну, вы это бросьте, — едва ворочая языком, возмутился Фини-Глаз. — Не шалите. И Цирцею-28 попрошу не оскорблять. Сопляк нашелся!.. У нас каторжные работы упразднили — знаете еще когда?!.

— У вас — может быть! — усмехнулся оратор, потирая руки. — У вас! Болтайте, болтайте, это вам тоже, надо полагать, зачтется. Наш суд — особенный. Делопроизводство — старинное, и приговоры — старинные. Кадры — отборные, они решают все. И не извольте сомневаться. Вы в Музее совершили преступление, в великой исторической кунсткамере — вот Музей вас и судит. По-музейному!

— Так ведь он — первым начал, Архимед ваш, — пролепетал Фини-Глаз. — Подначивал, дразнился…

— Зато вы его убили! — прогнусавил обвинитель, торжествуя. — Не понарошку, а всерьез! Учтите это. Каково будет решение суда?

Трое судей, не спуская глаз с присяжных, лишь молча развели руками и демонстративно пригорюнились.

Присяжных было двести восемьдесят штук. И еще девять разных фракций — на подхвате. А при них — угрюмый фракционный смотритель. Очень честный, поэтому угрюмый.

Все они быстро и с тревогою переглянулись, повздыхали и, не шелохнувшись, только со значением, едва заметно покивали коротко друг другу: дескать — все, заметано, теперь уж никаких сомнений не осталось, мы свободны по закону выбирать любую объективность, нам нет надобности дважды повторять…

Потом столь же вдумчиво и твердо посмотрели — по очереди — на прокурора, на адвоката, на судей, на зрителей и на забинтованного Фини-Глаза.

— Удовлетворить! — сказали они хором, слаженно на удивление. — Виновен. Двадцать лет на дальних рудниках Проксимы! Без смягчений!

По залу пролетел одобрительный шумок.

— Суд утверждает приговор! — зычно возвестил Председатель суда, здоровенный детина с отечно-красной непроспавшейся физиономией, и грохнул по столу тяжелым деревянным молотком, отчего все мигом в благоговении затрепетали, а иные впечатлительные дамы попросту лишились чувств.

И без всякого атаса, вдруг подумал Фини-Глаз, припомнив негра на Земле…

— Нет, мы не признаем! Мы ничего не признаем! Мы подадим кассацию в инстанции, в Верховный Суд! — взвизгнул адвокат, впрочем, без особенной надежды. — Пусть решит Верховный Судия! Пусть скажет слово Главный Прокурор! В конце концов, у нас есть право… У нас есть законное музейное право! И музейные возможности…