— Вот мерзость-то, представляю!.. — передернулся непроизвольно Крамугас.

— И не говорите! Мерзость — мягко сказано, — с воодушевленьем подхватил Фини-Глаз. — Это надо ощущать! Вонь несусветная, кругом все течет и изменяется, пульсирует… Одно слово — болото!.. Проперхарь, ясное дело, забеспокоился, замотал головой, заорал благим матом, да мне от этого, бён-знычть, сами понимаете, — не легче. Вот пробарахтался я с полчаса, наверное, всякую уже надежду потерял, и тут меня такая злость разобрала, что плюнул я с досады в самый Проперхарев зрачок: мол, подавись ты, ирод окаянный!

Фини-Глаз умолк, бедово глядючи на гостя.

— Вы — мужественный человек, — уважительно отметил Крамугас. — Я б на вашем месте…

— А что мне оставалось делать? — польщенный, пожал плечами Фини-Глаз. — Я тогда о подвигах не думал — свою шкуру спасал. Ну, тут проперхарь и скончался.

— Да ну? — изумился Крамугас. — Так — сразу?

— Вот, представьте себе! — торжествующе поднял палец Фини-Глаз. — Я и сам не ожидал… Невероятно повезло! Мой плевок по разным нервным каналам и всяческим протокам до самого мозга долетел, до самых главных центров, ну и, естественно, вышиб дух из этого паразита. Раз и навсегда. Главное оказалось — изловчиться… Потом об этом случае научных публикаций было — тьма! Даже термин особый придумали: «Эффект-777», бён-знычть. Я под таким номером у себя в колонии числился… По имени-то назвать было неудобно — вроде, отщепенец… Ну, я этого писаку, который термин изобрел, еще найду… Поговорим с ним по душам! Вот только репутацию свою восстановлю… Не знаю, правда, как, но что-нибудь придумаю… Короче, в память о том замечательном событии я и привез сюда скелет зверюги. И сутра, сегодня, водрузил. Хорош? А вы говорите — мрамор…

— Поразительно! — прошептал, зажмурясь от восторга, Крамугас. — Какое присутствие духа! Сколько воли!.. Когда все узнают, что вы за человек!..

— Так вы записали мой рассказ?

— Конечно!

— Вместе с матерями, бён-знычть?

— Простите? — недопонял Крамугас.

— А вот с тем, что слышали! Со всеми интересными словами — так и записали?

— Вы не можете быть против, — твердо сказал Крамугас. — Это — лексика героя. Его неповторимое лицо.

Услышав это, Фини-Глаз не то чтоб закручинился, но как-то тихо и смущенно озверел.

— Ну, вы тут еще поговорите! Лексика, лицо!.. — утробно прорычал он, с бешенством уставившись на гостя. — Погляжу, какое будет личико у вас…

— Нет, вы не правы! — не сдавался Крамугас, капризно топнув ножкой. — Нас учили: ври, но оставайся реалистом! Двадцать лет суровой школы не прошли для вас бесследно… Вы — как чистый самородок, вы впитали в себя лучшее, развили, пронесли… Нет, это надо сохранить! Весь ваш рассказ, весь колорит… Это будет целая глава в моем репортаже. Еще чуть-чуть литературной доработки…

— Ну, приехали! Совсем уже… Вы это бросьте, вы посмешище-то из меня не делайте в глазах людей! — окончательно озлился Фини-Глаз.

— Да почему — посмешище? — недоуменно отозвался Крамугас. — И слово-то… ужасно некрасивое. И глупое… Вам только кажется… От скромности, я полагаю. Я ведь всего-навсего домысливаю, леплю образ…

— Я вам полеплю! — уперся Фини-Глаз. — Я тоже, знаете, могу слепить такую рожу — каждому!.. И мама не узнает. Нечего! Нашли себе кормушку… Интересные у вас замашки! Я к вам — по-хорошему, а вы — плевать! Тогда я требую: пусть вся эта история вообще останется между нами. Ведь дело-то — сугубо личное… Интим натуры, я б сказал… Так что — сотрите, до конца. И вместе с матерями.

— Ни за что! — воскликнул Крамугас запальчиво. — Это дело моей профессиональной чести! Я тоже дорожу своей литературной репутацией! И вы еще спасибо скажете. Мне лучше знать. Все до сих пор благодарили, — неожиданно соврал он. — Да! Я уже вижу… Это будет яркий и незабываемый штрих в вашем героическом облике. Урок другим. Опора для страны. Алмаз бесценный, ясно?! Без него — никак…

— Вон вы куда, мой милый… — протянул Фини-Глаз, скептически кривясь. — Алмаз, опора, облик — эк вас завернуло!.. Жуть! А почему, собственно, героический? Откуда?! В вашем образном восприятии?

— Нет, — простодушно откликнулся Крамугас. — Это задание редакции. Мне так редактор приказал. В свете всего происходящего… Формат заманчивый, но очень жесткий. Я должен написать статью о нашем удивительном прошлом, от которого не деться никуда, дать людям образец для подражания. Вот вас-то я и сделаю героем. Опишу вашу жизнь. От самого рождения… До самого конца…

Фини-Глаз, онемев, вытаращился на Крамугаса.

— И мне кажется, для этого вы… очень даже подойдете! — радостно заверил тот.

Драмы не случилось.

Его конечно же спасли в последнюю секунду — службы неусыпного слеженья и отлова, как и водится, сработали отменно — и, приставивши к нему отборную охрану (на Земле охранников всегда играли те же, кто изображал в других спектаклях несгибаемых героев, бойких активистов, палачей, насильников, церковных проповедников, больших начальников и душегубцев — словом, самых ярких выразителей сомнительных устоев всех эпох), отправили обратно на планету, в Медицинский Центр при Институте, исследующем пограничные состояния между жизнью и смертью (Институт, исследующий пограничные состояния между смертью и жизнью, наотрез отказался иметь дело с мерзавцем, поскольку клиентами данной конторы были только люди, которых народные власти высочайше одобрили еще за многие годы до того).

На Земле давненько уже не случалось чего-либо такого, по всем статьям из ряда вон выходящего, — разве что в отдельных срамных исторических действах, но это не в счет, — поэтому теперь происшествие с Фини-Глазом грозило с очевидностью перерасти в громогласный, образцово-показательный, незабываемый процесс, каковой в качестве нетленного нового факта Истории надлежало включить в круг музейно-непременных представлений для не шибко грамотных туристов и учащихся начальных классов.

Так сказать, разбойнику в науку, а другим — в большое предостереженье.

Лучшие медики земного региона — на сей раз настоящие, не ролевые — боролись за жизнь Фини-Глаза.

Атот, исковерканный, поломанный, местами даже обугленный, лежал посреди лекарских хором и, крайне удрученный происшествием, почти что не дышал.

Ну, разве только поводил глазами из стороны в сторону да подозрительно кривился.

Ни раскаяния, ни душевных мук.

Это, безусловно, раздражало всех официальных лиц…

— Ну-с, шалунишка, — весело заметил бригадир светил, сам врач с околоземною славой, — рассупонился? Теперь придется сляпывать, а? Это мы — сейчас.

— Вы тут не очень, — тихо огрызнулся Фини-Глаз, — я ведь терплю-терплю…

— Ну вот и молодец! — подбодрил врач. — Давай-ка посмотрю… Ух ты!.. Поди-ка, здорово побился?

— Здорово, — кивнул, вздыхая, Фини-Глаз. — Он еще спрашивает!..

— А что болит, к примеру?

— Все!

Такой ответ, похоже, удивил светил, в тупик завел, поскольку если все, то человек не должен реагировать никак, вернее, будет просто голосить — и только, а этот еще что-то там воображает о себе…

И, между прочим, отчего лечить тогда: «все» — это как бы «ничего», а настоящий врач, остепененный, тем-то и силен, что лечит очевидный и понятный для него недуг, вполне конкретный, остальное за болезнь не признавая…

Вот проблема из проблем!

Опять же, ежели бальной в сознании — ему сиделку подавай, чтоб ублажала; с няньками же здесь, в Музее, вообще беда — нет в них резонных исторических корней, давно пообрубали… А восстанавливать изжитое… Ради какого-то отдельно взятого разбойного туриста…

Эх, лучше бы лежал строптивый пациент без памяти — как было б хорошо!..

Могучесть, неуемность, даже дикость несравненного больного потрясли видавших виды лекарей.

Но в том-то ведь и дело, что в славный век тотального прогресса, когда люди либо вовсе не калечились и не болели, либо умирали сразу, без затей, светила знали, по большому счету, сущий пшик, а остальное было им известно лишь по книжкам да по старым популярным фильмам.