На пышную высокую трибуну, тяжко отдуваясь и приветственно кивая залу, взгромоздился Председатель — стриженный под жесткий бобрик, в затемненных выпуклых очках-консервах в костяной оправе, с устрашающе-лиловой и носатой мордой, на сторонний, непредвзятый взгляд — болван болваном, но в действительности, надо думать, редкостно-непроходимого ума, коль скоро Председателем избрали…

Не глядя в зал, он оглушительно высморкался в клетчатый, с кустистой бахромой платок, набычился и скорбно зашелестел в микрофон исписанной бумагой.

Потом, сосредоточившись, притих.

— Друзья! Коллеги! И другие! — торжественно грянул Председатель, поднося текст к самому носу и воздевая над головой толстый указательный палец с четырьмя перстнями. — Мы… это вот… вступаем в год замечательных свершений лично жителей Цирцеи-28. Мы говорим «нет!» любой агрессии, в результате чего ее и в самом деле — нет. Кольцо врагов разжалось. И пусть хоть кто-то возразит — тогда мы всем покажем… это… Стало быть, определились. Наша отчетливая миролюбивая политика и ваше такое же отчетливое миролюбивое согласие с ней, систематически подтверждаемые справедливыми и вполне закономерными конфликтами на Саве-Драве, не являются секретом и не представляют опасности ни для кого, кроме наших врагов, известных всему миру, врагов, от которых мы давно и, как показывает практика, цивилизованно отмежевались. К тому же мы досрочно, м-да… успешно и повсюду выполнили или погасили под залог наш… э-э… внутре… интернациональный, как было замечено, э-мнэ… должок. У великой державы и долги великие. Позвольте вас, есть мнение, поздравить с этим. Рады все.

Вновь, как и поначалу, из первых рядов ударили слаженные аплодисменты, однако в этот самый миг случилось нечто, абсолютно непредвиденное.

Сопровождаемые запретительными воплями Автоматических Блюстителей Принципов, каковые, в силу своего служебного положения, оставались все время снаружи, в зал гуськом ввалились десять мужчин среднего возраста, среднего роста, средней упитанности, со средней выразительностью умственного развития на совершенно заурядных лицах.

Вошедшие неторопливо подошли к трибуне, выстроились в плотную шеренгу, делая чеканное равненье то направо, то налево, и хором объявили:

— Мы — сдаемся! Томка. Совершенно добровольно. Точка. Забирайте всех нас в плен, но только — не травите! Точка.

— Это можно… Не противоречит всем миролюбивым устремленьям. И стандартам в том числе… А кто вы, собственно, такие? — медленно поразился Председатель, силясь отыскать в своих бумагах объяснение происходящему.

— Постоянные жертвы войны. По контракту. Точка. Солдаты — которые всегда сдаются! Точка. Все страховки есть. Арестуйте нас!

— Ну, это можно. Не противоречит… Чьи солдаты? — еще больше поразился Председатель.

— Да откуда же мы знаем? Точка! — развели руками незваные гости. — Нас не извещают. Нас используют. Мы — сами по себе. Повсюду. Точка. Убегающие вместе. Прибегающие врозь. Судьба такая. Точка. Это — наша работа. Сдаемся в плен за других, кому престиж не позволяет. Точка.

— Козлы отпущения, значит?! — обрадованно догадался Председатель. — Наши, что ли?

— Может быть, и козлы, — согласились все десятеро. — Может быть, и ваши. Нам все равно. Точка. Еше выполняем функции неизвестных солдат. По контракту. Они нужны везде. Точка. Совершаем подвиги за других — ратные и трудовые. Точка. Мы только по геройской части, вы учтите. Безымянные герои… Точка. Нас за это к всяческим наградам представляют — ясно, под чужими именами, временами принародно, а когда и в кулуарах, от задачи все зависит. И неплохо платят. Точка. Ну так что, берете вы нас в плен или нет?

— В плен-то взять всегда несложно, да вот после… М-да. А вдруг и это вам велели — сдаться на Конгрессе? — мудро усомнился Председатель. — Обманный выпад против нашего извечного стремленья к миру! Что тогда?

— Нет, — хором возразили все десятеро, — нам никто ничего не велел. Мы сами. Точка. Надоело! Все страховки есть…

— Видите ли, — как можно мягче сказал Председатель, — никакой войны с Вистулой-0 у нас не получилось… Не с кем воевать! Хотя мы тщательно готовились к защите… Так что вас, вероятно, неправильно информировали… Нам пленные не нужны. Сейчас, по крайней мере. Уж не обессудьте…

Лица вошедших разом вытянулись и приняли тоскливейшее выражение.

При этом виду всех десятерых был до того облапошенный и жалкий, что в другой раз их непременно приголубили бы и арестовали.

— А неизвестные герои вам нужны? — без малейшей надежды спросил один из козлов отпущения.

Зал с одобреньем загудел.

— Увы, — вздохнул Председатель, — сейчас не нужны. Списка пока не давали… Да у нас и местные герои есть! — он быстро заглянул в свои бумаги. — Есть герои! И притом — вполне конкретные личности, не то что эти — ваши-наши… — он вновь уставился в лежащий наготове текст. — Фини-Глаз, например… Да, все верно — Фини-Глаз. Не человек, а легенда! Жив-здоров, любим народом… И статья о нем была!

Услышав имя Фини-Глаза, зал загудел не просто благодарно, но уже и с явным ликованием.

Все десятеро горестно потоптались на месте и столь же горестно покачали головами.

Похоже, эдакая незаинтересованность сбила их с толку совершенно.

Ибо не было еще таких миров, где им не находилось бы какой-либо работы. Хоть какой…

— Ну вот, — обиженно сказал один из них, — а мы, по правде, так надеялись достойно завершить свою карьеру! Точка. Ведь пора уже, пора… Покоя сердце просит… Точка. Думали: в последний раз сдадимся в плен — и сменим амплуа. Уйдем навсегда из Большого Заменительства. Как настоящие герои. Точка. Жаль, не получилось…

Они, не сговариваясь, повернулись и дружно — гуськом, как и вошли, — под возмутительное гуканье и молодецкий посвист зала вымаршировали вон.

И тотчас же — им вслед — послышались шальные, шквальные аплодисменты.

Отчего-то встали все…

— Ну, ладно, — умиротворенно молвил Председатель, когда в зале, наконец, притихли, ожидая новых указаний. — Можете садиться. Вот какие происходят перемены: встанут, сядут… — пошутил он. — Даже интересно… Ладно. С ними что-нибудь придумаем — потом… И будет, так сказать, национальная идея. Свежая струя… Она и во Вселенной возникает иногда. Местами… Например, у нас… Но это к слову. Это тоже — на потом. А на повестке дня опять вопросец: быть или не быть? Великость или как… Я лично думаю, что — быть. Ну, а тогда — что делать опосля? Ведь тоже, знаете, вопрос. Еще один… Поговорим об этом.

Теперь у Крамугаса, как, по сути, и у многих обитателей Вселенной, было свое прочное место в жизни, был свой дом на окраине города и был свой вид из окна: гигантский пустырь, залитый сиреневым пластиком и имевший мерзкое свойство не просыхать после дождя, так что, если уж смотреть на вещи здраво, никакой это был не пустырь, залитый сиреневым пластиком, а обыкновенная лужа диаметром эдак метров в триста, всегда безмятежная, лоснящаяся поверхность которой на удивление четко и обстоятельно отражала все, что творилось в небесах, — голую синь или, напротив, ватную серость облаков, или, что чаще всего и случалось, ватную серость облаков на фоне голой сини.

Лужа эта (или площадь) называлась Центральной, поскольку когда-то, в почти незапамятные времена, сюда намеревались перенести центр города, но, заливши предварительно весь пустырь пластиком, чтобы было вокруг чего строить, центр столицы переносить внезапно передумали, оставили его на прежнем месте, а самую площадь предложили считать памятником архитектуры — со всеми вытекающими отсюда последствиями — нетленным и неприкосновенным, как и все другие памятники, которых, между прочим, в городе не было ни одного.

В непосредственной близости от лужи повесили цветистую галонеоновую табличку — «Въезд воспрещен», и дома стали строить только с одной стороны, мотивируя это тем, что уж чересчур хороша пустота, каковая открывалась на стороне противоположной, — жалко портить столь отменную во всех отношениях историческую первозданность.