— Почему же? — удивилась Вера Хилл.

Барус попросил, чтобы она помогла ему по-деловому и как можно быстрее уладить эту нелепую историю, ибо такой институт, как их, весьма уязвим в финансовых вопросах и даже задержка в выделении валюты, вызванная этим недоразумением, может иметь самые пагубные последствия для научной работы.

— Недоразумения иногда только способствуют научной работе, — заметила Вера Хилл.

— Вы рассуждаете, словно соперник, — сказал Барус.

— Вы считаете меня своей соперницей? — спросила Вера Хилл.

Вопрос этот задел Баруса. Вера Хилл поняла это по его лицу и потому объяснила ему, что, не додумайся она экономить время и расстояние хождением по канату, ей бы не удалось закончить к сроку диссертацию, ибо в отличие от Баруса ей не помогают ни жена, ни домработница. Поскольку после работы ей нужно закупить продукты, забрать сына из детского сада, приготовить ужин, поужинать самой, порисовать сыну машинки или что он там захочет, искупать его, рассказать ему перед сном сказку и уложить в кровать, а еще вымыть посуду, или починить одежду, или наколоть щепу, или принести из подвала брикеты торфа, то благодаря хитрости с канатом уже в девять вечера она может сесть за стол и думать об инвариантности, без каната — лишь часом позже. Да и вставать ей приходилось бы на час раньше, а тогда, проспав менее шести часов, она ничего путного не напишет. Барус долго и настойчиво внушал ей, что избранный ею вид транспорта крайне сомнителен и ненадежен. На следующий день, возвращаясь с работы, Вера Хилл потеряла равновесие. Фонарщик обнаружил ее тело в палисаднике публичной библиотеки.

Я проснулся с каким-то непривычным и странным ощущением: что-то было не так.

Пишущая машинка стояла на письменном столе на том же месте, где я ее оставил. Курительные трубки аккуратными рядами покоились на подставке, брюки валялись на стуле, куда я их бросил, перед тем как лечь в постель.

Дело было не в коньяке: я пью его каждый вечер по рюмочке для кровообращения. Марихуану я не курю, гашиша не употребляю, ЛСД не принимаю. Сюзанна заходила, можно подсчитать, в прошлый понедельник: тут я придерживаюсь золотого правила. С тех пор как мне исполнилось семнадцать лет, онанизмом я больше не занимаюсь.

Чувство, что со мной что-то не так, не проходило. Самое удивительное, что как только я попробовал приподняться, то почувствовал, что центр тяжести куда-то переместился. И вообще, каждое мое движение стало каким- то непривычным: потяжелело сзади ниже пояса и в груди. Я почесал бороду.

Борода?! Куда, черт побери, девалась моя борода? Я бросился к зеркалу. Я знал, что этому в человеческий рост зеркалу, купленному в первоклассном магазине и вставленному в раму из красного дерева, я мог доверять. И еще я знал, что в комнате, кроме меня, никого не было, так что отражение в зеркале могло принадлежать только мне.

И это я?

Человека можно опознать по зубам. Зубы в зеркале со всей очевидностью принадлежали мне: две коронки и привычный протез были на месте. Нос тоже как две капли воды походил на мой, хотя он казался менее внушительным, чем вчера, и более симпатичным. Брови, серо-зеленые глаза с желтыми точечками в зрачках были тоже моими.

Дрожащими руками я расстегнул на груди пижаму. Груди в зеркале выглядели для грудей недурно, их весьма симпатичные соски могли бы понравиться мне, будь они у какой-нибудь женщины.

Женщины? Но ведь я же мужчина!

Я сунул руку вниз. Пресвятая Мария!

Я чуть было не разорвал на себе пижамные брюки. Взглянул туда раз, затем другой. Нет, этого не может быть! Не скажу, что сия часть моего тела, теперь уже бесследно исчезнувшая, отличалась особой формой или особым размером и вызывала восхищение Сюзанны или прочих дам, но она служила мне верой и правдой, она меня устраивала. На какое-то мгновение мне пришла в голову мысль, что некий сумасшедший хирург без моего ведома сделал мне ночью операцию. Я попробовал обнаружить шрам. Увы, его не было. Там оказалось только небезызвестное отверстие.

Доктор Таубер был нашим семейным врачом. Это он помог мне появиться на свет. Мать всегда с большим удовольствием рассказывала, как доктор Таубер, зайдя в комнату, подошел к ее кровати и возвестил:

— Мальчонка. Прелестный мальчонка!

Уж кому-кому, а доктору Тауберу известно, что у меня там было вначале, а чего не было.

С одеванием все обстояло теперь не так-то просто. У меня в квартире имелся бюстгальтер, оставленный одной из предшественниц Сюзанны. Однако эта вещица оказалась слишком мала. Мой зад с трудом втиснулся в брюки, пиджак подозрительно оттопырился, и я, невзирая на теплую, солнечную погоду, решил надеть плащ.

— Здорово же вы изменились, — приветствовал меня доктор Таубер. — Немудрено, что полиция не одобряет эту моду на бороды. Без бороды вы совсем другой человек.

— Другой человек, — пробормотал я. — Хорошо бы, если бы дело было только в этом.

Он сунул палец в ухо, словно там скопилась вода. Мой голос звучал почти на октаву выше обычного: я говорил альтом.

— Доктор, — произнес я. — У меня неприятности.

Он взглянул на меня с беспокойством и растерянностью.

— Вы должны мне помочь, доктор. У меня… не знаю, как это вам объяснить, но это просто ужасно.

— Ну, ну, — возразил он. — Быть может, все не так уж и плохо. Ведь одолели же мы с вами корь и свинку, поломанные кости тоже починили, да и с той скверной инфекцией справились. Как-нибудь одолеем и вашу новую хворь. Раскройте-ка рот.

— Доктор, — сказал я. — Дело не только в голосе. — Я начал раздеваться. — Это везде.

— Что — везде?

Он вдруг изменился в лице. Его рот то открывался, то закрывался, как у выброшенной на берег рыбы.

— Я же сказал вам, что у меня неприятности, — пояснил я, желая помочь ему преодолеть первое изумление.

— Сударыня, — произнес он после того, как пришел в себя. — Не понимаю, зачем вам понадобилось разыгрывать из себя мужчину, да еще так хорошо знакомого мне молодого человека. Знаете что…

— Доктор, — мягко прервал я его. — Вы видите шрам у меня на руке? Вы ее зашивали, когда мне было три месяца. Это спасло мне жизнь. А теперь взгляните на мою ногу. Нет, не на эту. Третий палец выступает над четвертым. Вы ведь знаете, что я так и родился. У нас это в роду.

Он кивнул.

Я перечислил еще несколько подробностей, о которых знали только мы с ним. Упомянул даже о своем прикусе.

— Если этого недостаточно, — сказал я, — я могу предоставить и отпечатки пальцев, сделанные во время прохождения армейской службы. Уж они-то докажут, что я — это я.

— Но ведь в армии вы были мужчиной, — беспомощно возразил он.

— Зато теперь я, кажется, женщина. Поэтому-то я и пришел к вам на прием.

Он нерешительно подошел ко мне и потрогал мою грудь. Она была настоящая, без малейших признаков воздействия силикона или еще каких-либо средств, используемых в пластической хирургии.

— Но если вы — действительно вы, — взволнованно воскликнул он, — и если вы были тем, кем, насколько я знаю, вы были, то это просто невероятно! Потрясающе! Для медицины это то же самое, что расщепление атомного ядра для физики. Вас надо показать Ваксмуту…

Мне стало как-то не по себе при мысли, что для медицины я то же, что первый расщепленный атом для физики.

— Ваксмут — это как раз то, что вам нужно. Все гермафродиты города лечились у него.

— Но я ведь не гермафродит!

— Ваксмут вам скажет, кто вы. Возможно, для вас придется найти новый термин. Тут может быть совершенно новая разновидность. И вы ее первый представитель, что-то вроде нового Адама.

— Новой Евы, — уточнил я. — Мне можно одеваться?

Профессор и доктор всевозможных наук Анатоль Ваксмут был холоден и бесстрастен: тип ученого, сущность которого определял научный подход к людям и вещам. И все-таки я почувствовал, что сообщение доктора Таубера его чрезвычайно взволновало.