Король платит, народ не платит. Вот в сущности в чем секрет такого рода истории. У нее тоже есть свой тариф на снисходительность.
Честь и выгода делятся так: честь хозяину, выгода историку. Прокоп — префект, и более того — ему присвоено декретом звание Прославленного (это не мешает ему предавать). Боссюэ — епископ, Флери — приор, прелат Аржантейльский, Карамзин — сенатор, Кантемир — князь. Восхитительно во всем этом то, что историку платят попеременно и те, кто за, и те, кто против, и что его, как Фонтана, за поклонение идолу делают сенатором, а за то, что он плюет на идола, — пэром Франции.
Что происходит в Лувре? Что происходит в Ватикане? Что происходит в Серале? Что происходит в Буэн Ретиро? Что происходит в Виндзоре? Что происходит в Шенбрунне? Что происходит в Потсдаме? Что происходит в Кремле? Что происходит в Ораниенбауме? Никаких других вопросов. Человечество не интересуется ничем, кроме этих десяти или двенадцати домов, в которых история служит привратницей.
Все, что касается войны, воинов, монархов, трона, двора, достойно внимания. Тот, кто не наделен серьезной наивностью младенца, не мог бы быть историком. Какой-нибудь вопрос этикета, охота, официальное празднество, большой прием в час, когда король встает с постели, процессия, триумф Максимилиана, число дам, следовавших в каретах за королем в лагерь под Монсом, необходимость иметь пороки, соответствующие недостаткам его величества, стенные часы Карла V, дверные замки, изготовленные Людовиком XVI, бульон, который Людовик XV отказался пить перед своим коронованием, что предвещало хорошего короля; и то, что принц Уэльский заседает в палате лордов не в качестве принца Уэльского, а в качестве герцога Корнуэльского; и то, что пьяница Август назначил помощником королевского кравчего князя Любомирского, старосту Казимирова; и то, как Карл Испанский поручил командование каталонской армией Пиментелю, потому что Пиментели — гранды Бенавенты с 1308 года; и то, как Фридрих Бранденбургский пожаловал надел стоимостью в сорок тысяч экю доезжачему, который помог ему убить прекрасного оленя; и то, как Людвиг-Антон, великий мастер Тевтонского ордена и пфальцграф Рейнский, умер с горя в Льеже от того, что его не назначили епископом; и то, как принцесса Боргезе, вдовствующая владелица Мирандоли, родом из папской фамилии, вышла замуж за князя Челламаре, сына герцога Джиовенаццо; и то, как милорд Ситон, он же Монтгомери, сопровождал Иакова II во Францию и как император приказал герцогу Мантуанскому, вассалу империи, прогнать от своего двора маркиза Аморати; и то, что всегда должны быть в живых два кардинала Барберини, и т. д. и т. д. — все это чрезвычайно важно. Вздернутый нос — это исторический факт. Два маленьких луга, прилегающих к старой Марке и к герцогству Целль, из-за которых чуть было не поссорились Англия и Пруссия, памятны всем. И в самом деле, ловкость правителей и апатия повинующихся смешали все и создали такой порядок, при котором все эти формы монаршего ничтожества занимают место в судьбах человечества, а мир и война, движение армий и флотов, регресс цивилизации зависят от чашки чаю королевы Анны или от опахала алжирского дея.
История тащится за этими глупостями и регистрирует их.
Раз она знает столько вещей, вполне естественно, что она кое-чего и не знает. Если вы окажетесь так любопытны, что спросите ее, как звали английского купца, который впервые в 1602 году добрался до Китая с севера, или рабочего-стеклодува, в 1663 году организовавшего во Франции производство хрусталя, или горожанина, который при Карле VIII добился в Генеральных штатах в Туре торжества плодотворного принципа выборности магистратуры, ловко устраненного впоследствии, или кормчего, открывшего в 1405 году Канарские острова, или византийского мастера музыкальных инструментов, который в восьмом веке изобрел орган и заставил зазвучать самый мощный голос музыки, или каменщика из Кампаньи, изобретателя башенных часов, установившего в Риме на храме Квирина первый солнечный циферблат, или римского сапера, который в 312 году до нашей эры придумал, как мостить улицы, и построил Аппиеву дорогу, или египетского плотника, изобретшего шиповый замок, найденный под обелиском в Луксоре, — одну из основ архитектуры, или халдейского пастуха, положившего начало астрономии путем наблюдений над знаками Зодиака, которые послужили исходной точкой для Анаксимена, или коринфского корабельного конопатчика, за девять лет до первой Олимпиады рассчитавшего силу тройного рычага, и придумавшего трирему, и создавшего буксир, на две тысячи шестьсот лет опередивший пароход, или македонского землепашца, открывшего первую золотую жилу на горе Пангее, — история не знает, что ответить. Эти люди ей неизвестны.
Кто это такие? Хлебопашец, корабельный конопатчик, пастух, плотник, сапер, каменщик, мастер музыкальных инструментов, матрос, горожанин и торговец? История не снисходит до такой черни.
В Нюрнберге, возле Эгидиен-плац, есть комната на третьем этаже одного дома, напротив церкви святого Вильгельма; там на железном треножнике покоится небольшой деревянный шарик диаметром в двадцать дюймов, покрытый почерневшим пергаментом с нанесенными на нем полосками, когда-то красными, желтыми и зелеными. Это глобус, на котором в пятнадцатом веке приблизительно намечены очертания земли. На этом глобусе, на двадцать четвертом градусе широты, под знаком Рака, неясно обрисовано нечто вроде острова под названием Antilia; на него обратили однажды внимание два человека; один из них, сделавший глобус и нарисовавший Антилию, пальцем показал на нее другому и сказал: «Вот здесь». Человека, который смотрел, звали Христофор Колумб, человека, сказавшего «вот здесь», звали Мартин Бехайм. Антилия — это Америка. История говорит о Фернанде Кортесе, опустошившем Америку, но не говорит о Мартине Бехайме, угадавшем ее существование.
Если человек «рубит людей на куски», если он «протыкает их шпагой», если он «заставляет их рыть носом землю», — ужасные выражения, ставшие отвратительно банальными, — ищите в истории имя этого человека, и, кто бы он ни был, вы его найдете. Но попробуйте-ка поискать в истории имя человека, изобретшего компас, — вы его там не встретите.
В 1747 году, в самой середине восемнадцатого века, на глазах у философов, битвы при Року и Лууфельде, осада Са-де-Ган и взятие Берг-оп-Зоома затмевают и заслоняют величайшее открытие, ныне изменяющее лицо мира, — электричество.
Сам Вольтер приблизительно в том же году самозабвенно прославляет один из подвигов Траяна (читай: Людовика XV).
От этой истории веет какой-то всеобщей глупостью. Эта история почти повсюду наслаивается на народное образование. Если вы сомневаетесь, посмотрите, например, издания братьев Перисс, предназначенные их редактором, как говорится в примечании, для начальных школ.
Если монарх называет себя именем животного, это смешно. Мы смеемся над китайским императором, приказывающим называть себя «его величество дракон», но мы спокойно говорим «его величество dauphin». [182]
Историки принадлежат к челяди. Они превратились в церемониймейстеров веков. При образцовом дворе Людовика XIV есть четыре скрипки в камерном оркестре и четыре историка. Одними дирижирует Люлли, другими Буало.
В этой истории старого образца, единственной, которая была дозволена до 1789 года, истории классической в полном смысле этого слова, лучшие рассказчики, даже добросовестные, — а таких мало, — даже те, которые считают себя свободными, невольно подчиняются дисциплине, приплетают одну легенду к другой, придерживаются принятой привычки, получают приказания в королевской приемной, вместе с толпой превозносят глупую божественность грубых персонажей первого плана, королей, «власть имущих», «первосвященников», солдат; считая себя историками, они донашивают до полной негодности ливрею историографов, не сознавая того, что в сущности они лакеи.
Вот эту-то историю преподают, навязывают, распространяют в обязательном порядке, рекомендуют; все молодые умы более или менее пропитаны ею, на них остается ее отпечаток, их мысль страдает от нее и освобождается только с большим трудом; школьников заставляют учить ее наизусть, и пишущий эти строки сам был ее жертвой.
