В этой истории есть все, кроме истории. Она выставляет напоказ принцев, монархов и полководцев; о народе, о законах, о нравах в ней говорится очень мало; о литературе, об искусстве, о науке, о философии, о движении общественной мысли, одним словом о человеке — ничего. Путь цивилизации отмечается датами царствования, а не движением прогресса. Какой-нибудь король служит вехой. Подлинные же этапы развития, связанные с великими людьми, нигде не указаны. Объясняют, каким образом Франциск II наследует Генриху II, Карл IX — Франциску II, а Генрих III — Карлу IX; но никто не говорит о том, как Уатт наследует Папену, а Фультон — Уатту; за тяжелыми декорациями царствующих поколений едва виднеется таинственная династия гениев. Плошка, коптящая во время тусклых королевских восшествий на престол, затмевает звездное сияние, которое отбрасывают на века создатели цивилизации. Ни один из историков такого рода не указывает пальцем на божественную преемственность человеческих чудес, эту прикладную логику провидения; ни один не разъясняет, как прогресс порождает прогресс. Что Филипп IV вступает на престол после Филиппа III и Карл II — после Филиппа IV, — не знать этого было бы стыдно, а что Декарт продолжает Бэкона, что Кант продолжает Декарта, что Лас Казас продолжает Колумба, Вашингтон продолжает Лас Казаса и что Джон Браун продолжает и исправляет Вашингтона, что Ян Гус продолжает Пелайо, Лютер продолжает Яна Гуса, Вольтер продолжает Лютера, — знать это почти неприлично.

Пора изменить все это.

Пора, чтобы люди действия заняли свое место позади, а люди мысли — впереди. Вершина — это голова. Где мысль, там и могущество. Пора, чтобы гении оказались впереди героев. Пора воздать кесарю то, что принадлежит кесарю, а книге то, что принадлежит книге. Иная поэма, драма или роман делают больше, чем все дворы Европы вместе взятые. Пора, чтобы история начала считаться с реальностью, оценивать роль всякого явления по достоинству, и перестала надевать маску королей на эпоху, созданную по образу поэтов и философов. Кому принадлежит восемнадцатый век? Людовику XV или Вольтеру? Сопоставьте Версаль и Ферней и посмотрите, какое из этих двух мест послужило исходной точкой цивилизации.

Каждый век — это какая-нибудь формула; эпоха — это законченная мысль. Выразив ее, цивилизация переходит к следующей эпохе. У цивилизации есть фразы. Эти фразы — века. То, что высказано в одной, в другой уже не повторяется. Но эти таинственные фразы составляют цепь, их пронизывает логика — и их чреда образует прогресс. Все эти фразы — выражение единой мысли, божественной идеи — медленно выписывают слово «Братство».

Всякий свет где-то конденсируется в пламя; точно так же каждая эпоха конденсируется в одном человеке, Со смертью этого человека наступает конец эпохи. Бог переворачивает страницу. Когда умер Данте, была поставлена точка в конце тринадцатого века, — теперь мог явиться Ян Гус. Смерть Шекспира — это точка, поставленная в конце шестнадцатого века. После этого поэта, который содержит и обобщает всю философию, могут явиться философы: Паскаль, Декарт, Мольер, Лесаж, Монтескье, Руссо, Дидро, Бомарше. Смерть Вольтера — это точка, поставленная в конце восемнадцатого века. Французская революция, ликвидация первой социальной формы христианства, может начаться.

У этих различных периодов, которые мы называем эпохами, есть направляющая сила. Что это за сила? Голова ли, несущая на себе венец? Голова ли, заключающая в себе мысль? Аристократия? Идея? Отдайте себе в этом отчет. Посмотрите, с какой стороны могущество. Положите на одну чашку весов Франциска I, а на другую Гаргантюа. Уравновесьте все рыцарство одним «Дон Кихотом».

Итак, каждому свое место. Сделаем полный поворот, и века предстанут перед нами в их подлинном виде. В первом ряду люди мысли, во втором, в третьем, в двадцатом — солдаты и монархи. Захватчики отодвигаются во мрак, и пьедесталом снова завладевает мыслитель.

Уберите оттуда Александра и поставьте Аристотеля. Странно, что вплоть до наших дней, в глазах человечества, читающего «Илиаду», Ахилл совершенно затмевал Гомера.

Повторяю: пора изменить все это. Впрочем, лед уже тронулся. Благородные умы уже принялись за дело; мы приближаемся к настоящей истории — уже появились ее образцы в виде нескольких великолепных монографий; неминуема всеобщая переплавка. Ad usum populi. [183] Обязательное образование требует правдивой истории. Эта Правдивая история будет создана. Она уже начата.

Медали будут перечеканены. То, что было на оборотной стороне, появится на лицевой, а то, что было на лицевой, окажется на оборотной; Урбан VIII будет изображен на оборотной стороне медали в честь Галилея.

Подлинный профиль человечества снова появится на различных оттисках цивилизации, сохраняющихся в смене веков.

Лицевой стороной исторической медали будет не человек-король, а человек-народ.

Разумеется, — и нас нельзя упрекнуть в том, что мы об этом умалчивали, — подлинная и правдивая история не будет, говоря о настоящих источниках цивилизации, отрицать того, что в определенный момент и при известном состоянии человечества скипетроносцы и меченосцы могли приносить какое-то количество пользы. Иные схватки требуют сходства между обоими противниками; дикости порой должно быть противопоставлено варварство. Случаи прогресса, навязанного насильно, действительно существуют. Цезарь хорош в Киммерии, а Александр — в Азии. Но и для Александра и для Цезаря вполне достаточно быть во втором ряду.

Достоверная история, история правдивая, история проверенная, которой отныне отдали на воспитание это царственное дитя — народ, отбросит всякий вымысел, откажется от снисходительности, будет логично классифицировать все явления, разбираться в глубоких причинах, философски и научно изучать периодические кризисы человечества и меньше считаться с великими ударами сабель, чем с великими сдвигами в области идей. В первую очередь она будет излагать факты просвещения. Пифагор будет событием более важным, чем Сезострис. Мы только что сказали, что герои, люди сумеречные, излучают все же на фоне мрака какой-то свет; но что значит завоеватель по сравнению с мудрецом? Что значит захват королевства по сравнению с просвещением разума? Завоеватели умов затмевают завоевателей провинций. Тот, кто пробуждает мысль, — вот истинный победитель. В будущей истории раб Эзоп и раб Плавт пойдут впереди королей, иной бродяга будет значить больше, чем какой-нибудь победитель, а иной актер больше, чем император. Чтобы подтвердить сказанное нами здесь фактами, заметим, что когда некая могучая личность ознаменовала собой интервал между падением латинского мира и расцветом мира готического, это, конечно, было полезно; когда другая могучая личность, явившаяся после первой, как ловкость после смелости, основала в форме католической монархии будущую всемирную группу наций и положила начало благотворным завоеваниям Европы в Африке, Азии и Америке, это было также полезно, но еще полезнее было создать «Божественную комедию» и «Гамлета»; к этим совершенным творениям не примешивается никакого злодеяния; они не отягощают цивилизацию пассивом раздавленных народов; и если учесть их результат — рост духовных сил человечества, то Данте окажется важнее Карла Великого, а Шекспир важнее Карла V.

Перед лицом истории, созданной по образцу абсолютной истины, эта посредственность, это бессознательное и грубое существо, non pluribus impar, [184] этот султан-солнце из Марли — не более как человек, предоставивший мыслителю, переодетому актером, необходимый ему приют и почти невольно ставший тем центром, вокруг которого сгруппировались идеи и лица, подготовившие появление философии Альцеста, — и Людовик XIV окажется слугой Мольера.

Поменявшись ролями, эти люди предстанут в истинном свете; обновленная историческая оптика упорядочит всю совокупность цивилизации, еще сегодня представляющуюся нам в виде хаоса; правильная перспектива, эта справедливость, осуществляемая геометрией, станет распоряжаться прошлым, выдвигая на передний план одно и отодвигая на задний план другое; обнаружатся подлинные размеры каждого; тиары и короны, надетые на карликов, будут вызывать только смех; глупые коленопреклонения исчезнут. Эти исправления положат начало праву.