Помимо сохранения национальной памяти и форму­лирования собственной идентичности, эта историческая и публицистическая литература играла ещё одну важную роль. Русские летописные своды и хронографы попадали в западнорусские земли. Они влияли на мировоззрение та­мошней публики, формировали, а точнее, поддерживали у неё образ Русской земли как единой территории, а образ соседней Московской державы и её народа — как пусть не­много других, но тоже русских и своих. Более того, там эти идеи были творчески осмыслены. Именно в Западной Руси, под влиянием европейского интеллектуального опыта и специфики положения русских в Речи Посполитой, на ру­беже XVI-XVII веков они трансформируются в концепцию национального единства обеих частей Руси, их принадлеж­ности к одному русскому народу («православно-русскому», «российскому», «славяно-русскому», по терминологии за­паднорусских книжников, церковных и светских деятелей того времени).

Наряду с идеей единства Русской земли, в основание Российского государства уже изначально были заложены представления о Москве как наследнице той, древней, Руси. По мере объединения русских земель, укрепления едино­го государства, освобождения от ордынской зависимости тенденция к отождествлению Московским государством (и знатью, и народом) себя и своей истории с исторической традицией всей Руси, а не какой-то её части (например, Северо-Восточной) и, естественно, с её киевским перио­дом, лишь укреплялась[23].

А такое отождествление было напрямую связано не только с политическим или этническим, но с главным для русского сознания — духовным пониманием Русской земли. Московская Русь осознавала себя, прежде всего, как православное государство и православный народ. Ис­токи и самый смысл своего существования в этом мире она видела в христианстве, в воплощении на земле Боже­ственного замысла о мире и человеке. А включилась Русь в единый мировой исторический поток лишь тогда, когда приобщилась к этому замыслу, когда приняла крещение, то есть в древнекняжеские времена. Таким образом, имен­но через то время и через Киев Московская Русь оказы­валась связана со Святой землёй, Иерусалимом, Царьградом, Афоном и т. д. Лишь находясь в таком непрерывном пространственно-временном единстве, Русь пребывала во всемирной истории.

Кстати, этот духовный аспект понимания Русской земли как пространства во времени, начало и конец которого за­даны христианством, проявлялся и позже. Например, у тех русских писателей, кто размышлял над смыслом России и был не чужд православному миропониманию. Одним из них был и Николай Гоголь.

О том, как московскими книжниками Русская земля по­нималась в пространственном измерении, свидетельствует, к примеру, «Список русских городов, дальних и ближних». Составлен он был, как полагают, в XIV веке (начальные списки, имеющие южнорусское происхождение, относятся к ещё более раннему времени), а затем постоянно допол­нялся. Там в одном ряду с городами Северо-Восточной Руси, Новгородской и Смоленской земель значатся города «волынские», «литовские», «киевские» (и «на Дунае»)[24]. Ну а о литовском (а после и польском) владычестве над Русью московские политики и летописцы отзывались как о не­законном, называя литовских князей слугами князей русских[25]. Преемственность государственной и исторической традиции подчёркивалась даже через тождественность геометрических форм и модулей соборного ансамбля Мо­сковского Кремля киевскому сакральному ядру и приле­гающему к нему пространству[26].

Наконец, именно через древнерусский период проле­гала духовно-политическая преемственность (и притом вполне реальная) между молодым Русским государством и Вторым Римом — Византией. Идея этой преемственно­сти была чётко выражена и в «Сказании о князьях Вла­димирских», и в царских символах (в том числе «царском венце» — «Шапке Мономаха», которой венчались все цари до Петра I), полученных Владимиром Мономахом из Царь- града, и в «мономаховом троне», на котором изображены сцены из жизни князя, в том числе передача ему византий­ским императором тех самых регалий[27].

То, что Москва является преемницей Руси киевской, а русские государи — законными и единственными наслед­никами Владимира Святого, полностью признавалось и за­паднорусским обществом (особенно после того, как Вели­кое княжество Литовское перестало быть «Русью»). Об этом свидетельствует и западнорусская политическая литерату­ра, и непосредственные обращения представителей право­славной общественности в Москву. Скажем, в обращении львовского братства к Фёдору Иоанновичу (1592 г.) он име­нуется «светлым царём Российским», наследующим князю Владимиру — крестителю «всего Российского рода» (к ко­торому себя и относили львовяне)[28]. Особенно участились подобные обращения после Брестской унии: в русском царе видели защитника и единственного легитимного хозяина всей православной Русской земли.

Показателен и следующий эпизод. Когда в 1635 году в Ки­еве был обнаружен саркофаг с мощами князя Владимира, то частицу их киевский митрополит Пётр Могила отослал в Москву царю Алексею Михайловичу, как его наследни­ку. Здесь важно не только то, что государь признавался та­ковым, хотя и не был Рюриковичем и потому не являлся прямым потомком крестителя Руси, но и личность самого отправителя. В отличие от своих предшественников Иова Борецкого и Исаии Копинского, последовательных побор­ников идеи общерусского единства и даже присоедине­ния Малой Руси к Москве, Пётр Могила был сторонником продолжения интеграции православно-русской общности в социальное и политическое пространство Речи Поспо- литой. Тем показательней понимание им (и его земляка­ми) сущности Московского царства и его места в мировой истории.

И вообще, по верному замечанию авторитетных отече­ственных исследователей, сутью русского исторического процесса было то, что Россия возникла как держава, «свя­занная своим происхождением с государственной терри­торией древнерусской народности, держава, восприни­мавшая себя как возрождение, возобновление Киевской державы»[29]. Поэтому и в русской концепции историческо­го развития, и в русском сознании киевская, древнерусская эпоха заняла важное место, воспринимаясь как предтеча, идеал, прообраз России.

Особое место в этом контексте занимал Киев, за судь­бой которого в Москве внимательно следили. И пускай он давно утратил реальную власть, политическое и эко­номическое первенство в Русской земле, Киев продолжал оставаться символом этого пространства, воспомина­нием о былом его единстве. В таком виде Киев присут­ствует в русском устном творчестве, то есть народном сознании: в былинах (или, как они назывались в самом народе, старинах, старинушках) и исторических песнях. Всё временное и географическое пространство Руси в бы­линах соединяется в центральной смысловой точке — стольном граде Киеве и дворе князя Владимира Красное Солнышко. В каком бы отдалённом уголке русской ойку­мены ни были записаны былины, какое бы смутное пред­ставление ни имели их рассказчики о географии Руси, Киев (а также Чернигов) занимает в них главное место: там живут и действуют герои Русской земли, там свер­шается её история. Встречается в них и ряд других мест­ностей русского Юго-запада, скажем, Галич и Волынская земля (особенно это характерно для былин о Дюке Степа­новиче и Чуриле Пленковиче).

В русских исторических песнях, возникших позже, в новый исторический период (эпоху объединения Руси и создания Московского государства), географические приоритеты уже другие, что обусловлено иными геополи­тическими ориентирами и противниками Руси-России. Прежде всего это Казань. Взятие её войском Иоанна IV Грозного и, тем самым, ликвидация Казанского хан­ства — лютого врага России (и, добавим, не только Рос­сии, но и целого ряда поволжских народов), стало одним из ключевых событий в русской истории и потому неда­ром отложилось в народной памяти. Именно оно открыло России и русскому народу путь на восток и юг и впослед­ствии позволило закрепить за собой и заселить огромные просторы Евразии. Можно сказать, что именно с этого момента Русь и становится Россией.