Конечно, Гоголь был «горожанином» и, в общем, «подде­лывался» под местный колорит. Но литературу тогда пред­ставляли именно «горожане» (в том числе и малороссы), которые если и бывали в деревне, то проездом или смо­трели на её жизнь с высоты (социальной и ментальной) помещичьих усадеб. И в этом взгляд Гоголя не слишком отличался от взгляда «горожанина»-великоросса. Точно так же ничего зазорного не было в том, что Гоголь стал ра­ботать на модном направлении, которое он к тому же по своему опыту понимал и чувствовал лучше многих дру­гих, что подтверждали люди, сами не понаслышке знавшие Малороссию. Так, по словам Сомова, «черты народные и поверия малороссиян» Гоголем были «выведены верно и занимательно», да и вообще он «человек с отличными дарованиями и знает Малороссию как пять пальцев; в ней воспитывался...»[252]. Но журнальная полемика шла только на пользу делу осмысления образа Малороссии.

Не менее значительным следствием, которое произвели «украинские» повести Гоголя на читающую публику, стало то, что он силой своего таланта немало способствовал за­креплению в русском сознании образа Малороссии и мало­россов как «своих». А вместе с тем и укреплению отношения к России и русским как к «своим» у малороссов. Как при­мер такого, уже подспудного, отношения можно приве­сти слова малороссиянина Сомова, который так отозвал­ся о сборнике украинских песен Максимовича: «Наперёд поздравляю любителей и любительниц народной русской музыки с сим богатым приобретением»[253]. Аналогичных взглядов придерживался и сам Гоголь. Критика подчёрки­вала общерусское значение его произведений. Был признан не только его талант, «но было признано и нравственное единение двух отраслей русской народности»[254], что ока­залось особенно актуально на фоне польского восстания 1830-1831 годов, сильно повлиявшего на национальное са­моощущение российского общества.

В Малороссии увидели черты своей национальной сущ­ности, которую «подзабыли» или «подрастеряли» на пути к «цивилизации» (как это произошло и с «передовыми» ев­ропейцами по сравнению с кельтами, греками и итальянца­ми с их «первобытной» народностью-этничностью), или же посчитали это местным вариантом русскости вообще. «Эле­менты собственно русского характера до сих пор остаются не­уловимы», — писал в своей рецензии на «Вечера» сотрудник «Северной пчелы» В. А. Ушаков (выражая и мнение своего на­чальника Ф. Булгарина), а «малороссияне имеют свою особен­ную физиономию, или, по крайней мере, живо помнят оную», сберегая предания, наивность и «запорожский юмор». Кста­ти, этот юмор, как и «певучесть», русское общество и очень многие на самой Украине считали одной из главных черт на­ционального характера этого «поющего и плящущего» племе­ни. То есть, резюмировал журналист, сохраняют ту простоту, «от которой так далеко уклонились мы»[255].

Кстати, увлечение великороссами «всем малороссий­ским», которое имело место в первые десятилетия Х1Х века, в немалой степени объяснялось как раз стремлением сбе­речь эти малороссийские — а значит, и русские — черты народности, мало-помалу исчезающие «под шлифовкою общего просвещения»[256]. Слово «народность» здесь употре­блено не как существительное, в значении «народ» (то есть в более позднем его истолковании), а в его первоначальном смысле, как прилагательное: как объясняющее свойство предмета (по аналогии с «цветностью», «электропровод­ностью» и т. п.). Народность как принадлежность и ха­рактеристика народа. Уже потом, в середине и особенно во второй половине века, взгляд на народность в России по­степенно будет меняться, а просвещение станет пониматься не как что-то денационализирующее и космополитическое, противостоящее той самой народности, а как непремен­ный атрибут и условие «национализации» этнических кол­лективов, их превращения в нации (в том числе и русскую). Новые внешние и внутренние вызовы заставят по-иному осмысливать и весь русско-малороссийский контекст.

А то, что «элементы собственно русского характера» журналисты считали пока неуловимыми, вполне объяс­нимо. Это, с одной стороны, был взгляд «изнутри» этноса (трудно увидеть здание и отличить его от других, находясь внутри него). А с другой — взгляд человека из европеизи­рованного общества («очужеземленного», по словам само­го автора статьи, или «объиностранившегося» — по словам Гоголя). «Открытие» великорусской народной культуры только набирало обороты. Знакомство с малорусской на­родностью (то есть этничностью) помогало увидеть и соб­ственно великорусские черты. А также понять, что в обли­ке и культуре великороссов и малороссов было различным, а что близким, отличающим их от других народов (напри­мер, поляков) и делающим частями одного Русского мира. Основное настроение после знакомства с повестями Гоголя сводилось как раз к тому, что в малорусскости стали видеть проявления национальной русской природы.

Ещё Карамзин в своей «Истории» рассматривал Русь-Россию как триединство русских племён-народностей. В этом он следовал всей предыдущей отечественной (мо­сковской и западнорусской) интеллектуальной тради­ции. И в частности, знаменитому «Синопсису», который в 1674 году был написан ректором Киево-Могилянской коллегии, архимандритом Киево-Печерской лавры Инно­кентием Гизелем и на целое столетие стал российским учебником истории. В нём эта концепция единого русского народа была подытожена и представлена наиболее полно и последовательно[257].

Не всё русское общество, особенно «открыв» Малорос­сию, автоматически было готово считать русским бывший «казачий народ». И. Долгорукий остро ощущал разницу между близкими ему великороссами и малороссиянами, в большинстве случаев отдавая преимущество первым. «Нет, всё мне чужое за областью той, в которой я родил­ся», — восклицает князь, относя к таким «чужим» областям Курляндию, Украйну и Вятку. «Другие избы, другой язык, другие люди», — констатирует он, покидая «область хохлов» и въезжая в Орловскую губернию[258]. У малороссов «язык, одежда, облик, лица, быт жилища, поверья — совершенно не наши!» — вторит ему в «Московском телеграфе» Николай Полевой. На этот край он глядит как на что-то чуждое: «Ма­лороссия, не сделавшись доныне Русью, никогда и не была частью древней Руси, точно так же, как Сибирь и Крым»[259].

То, что Крым тогда не воспринимался как русская зем­ля (хотя именно там принял крещение князь Владимир), было абсолютной правдой. Долгое время Крым для Руси — смертельно опасный противник, часть враждебного «ор­дынского мира». После присоединения к России его образ меняется. Крым становится Тавридой — так на древний манер предпочитали тогда называть полуостров. Таврида воспринималась как уникальный регион, в котором соеди­няется несоединимое: татарская «Азия», античность (образ которой Россия усиленно поддерживала, например давая новым городам греческие по форме названия) и романти­ческая живописная «Италия», олицетворяемая Южным бе­регом. По мере освоения полуострова постепенно начнёт «проступать» ещё один мир, по времени расположенный между «античностью» и «Азией»: его дотатарское христи­анское прошлое. И уже потом Крым станет всероссийским курортом и русской этнической территорией. Но даже не это, а две войны, Крымская и Великая Отечественная, и две героические обороны его сердца — Севастополя сде­лают Крым русским. Омытый кровью русских воинов (всех национальностей, но русских потому, что стояли за Россию), покрывший себя неувядаемой славой, символ стойкости и героизма — Крым навсегда станет русской землёй, заняв в русском сознании особое, священное место[260].