Прежде всего, разительным образом изменилось само российское общество (речь идет, в первую очередь, о его высших кругах). Петровские преобразования начала XVIII века привели к революционным переменам не толь­ко в государственном устройстве или положении церкви — поменялась сама целеполагающая идея страны. Глубокие перемены произошли в культурном и мировоззренческом облике правящего класса России.

Но вызревать они начали ещё задолго до Петра. Кор­ни многих социально-психологический процессов, сде­лавших возможной петровскую культурную «революцию сверху», берут начало в Расколе. Ведь его главным, хоть и неожиданным и даже нежеланным результатом ста­ла эрозия убеждённости русского общества (и прежде всего его правящего слоя) в собственной исторической и духовной правоте, в способности и возможности жить по-своему и не считать, что кто-то знает истину лучше, тогда как свой путь — сплошная ошибка. Какими бы глу­бокими соображениями церковного и светского плана ни руководствовались устроители реформ из окружения царя Алексея Михайловича и патриарха Никона, оберну­лись нововведения (а может, не столько они сами, сколь­ко методы их утверждения, как бы предвосхитившие петровские) именно расколом: церкви, общества, народа и власти, русского сознания.

Позднее этот психологический комплекс — о том, что «нет пророка в своём отечестве», — и убеждённость в сво­ей историософской «ошибочности» станут неотъемлемы­ми спутниками российской жизни, прочно прописавшись в сознании численно хоть и не самых больших, но влия­тельных общественных групп и течений. Но Раскол лишь заложил к этому некоторые предпосылки. Вестерниза­ция же начала XVIII века сделала эту психологию одним из определяющих векторов российского исторического процесса. Если в середине XVII века носителями «истины» и учителями выступали православные греки, то в XVIII — протестантско-католическая и быстро секуляризирующа­яся Западная Европа.

Укоренившиеся среди российского правящего слоя за­падноевропейские социально-политические доктрины и культурные нормы привели к тому, что его взгляд на мир и Россию стал иным. Получившее образование и воспита­ние по лекалам европейской мысли эпохи Просвещения, российское общество в массе своей начало оценивать себя с точки зрения «Европы», повторяя при этом и все евро­пейские мифы и стереотипы относительно России и её «допетровской» истории, например, о её «дикости», «неве­жестве», оторванности от цивилизации и культуры[48]. За­падная Европа становилась эталоном, от которого вёлся отсчёт «культурности» (сословия, народа или территории), а Россия оказывалась «молодой» страной, лишь недавно вступившей в «цивилизованный» свет.

В географическом измерении это выражалось в том, что в российском сознании Россия стала воспринимать­ся как «Север». Скажем, так её называла русская поэзия XVIII века. Показательно и соотношение содержащихся в ней упоминаний географических объектов: чаще все­го встречаются Нева, Санкт-Петербург, Балтика, Двина либо античные топонимы. Стоит также вспомнить на­звания целого ряда российских изданий начала XIX века, таких как «Северная пчела», «Северные цветы», «Север­ный вестник», «Северная почта», «Полярная звезда» и т. п. И дело было не только в перенесении столицы, а с ней и центра культурной жизни из Москвы в Петербург, но и в том, что на Россию взирали как бы с позиций наблю­дателя, находящегося в Южной Европе, точнее, в некоей пространственно-временной точке античности.

Культурный разрыв с традицией сделал неизбежным по­иск российским европеизированным сознанием своего «я», своих историософских корней. И Киевская, и Московская Русь началом своей истории видели историю библейскую (ветхо- и особенно новозаветную), а корни своей идентич­ности полагали в христианстве. Причём идентичности не только историософской, но и национальной: русский на­род есть народ христианский, сложившийся из племён — «языков» как таковой благодаря приобщению ко Христу и христианской вере. А Россия к этому духовному корню, как уже было сказано выше, добавляла ещё и политиче­скую историю — древнерусский период. Теперь же, в духе европейской традиции того времени, таким корнем стала видеться языческая античность[49]. «Мы страстно любили древних: Плутарх, Тит Ливий, Цицерон, Тацит и другие были у каждого из нас почти настольными книгами», — описывал культурный контекст эпохи и вкусы российско­го образованного общества конца XVIII — начала XIX века декабрист И. Д. Якушкин[50]. Отсюда и взгляд с южноевро­пейских позиций.

Но по мере вестернизации России и вхождения её в ев­ропейский мир, прежде всего в мир европейских идей и идеологий, всё зримей стала проявляться и другая тен­денция: стремление если и не вернуться к «прежней» Рос­сии, то хотя бы преодолеть резкий культурный и исто­риософский разрыв с прошлым[51]. Началось осмысление истории и пространства России — уже с новых идейных позиций. И взгляд на Малую Русь теперь также во многом вёлся с иной точки зрения, чем это могло быть до петров­ской «революции сверху».

Да и сам объект восприятия за это время претерпел ради­кальные социально-политические перемены. На месте «Руси», пусть даже подвластной иноземному монарху и живущей под национальным и религиозным гнётом, оказалось совер­шенно новое образование — возникшая в результате восста­ния автономная Гетманщина с непривычным социальным обликом, за которым отчётливо виделся разрыв с прежней политической и культурной традицией. Кстати, ещё и поэто­му русское правительство поначалу настороженно отнеслось к казакам Хмельницкого и медлило с их принятием под вы­сокую руку: всё-таки это был мятеж (а потом и вообще анти­феодальное восстание) против законного короля, установлен­ных порядков и «легитимного» правящего класса.

Но Малороссия находилась в составе России уже целое столетие, почему же интерес к ней вырос лишь к концу XVIII века? Просто раньше внимание русского общества было отвлечено на другое. В XVII столетии было не до со­зерцательности: Южная Русь была охвачена войной, бур­лила и сама Россия. XVIII век — век реформ, войн, двор­цовых переворотов, культурных потрясений и массового наплыва в Россию европейцев, в том числе в знатные слои. Нужно было время, чтобы «переварить» эти новшества, найти себя, тем более что заданный Петром вектор вни­мания российского общества долгое время был сосредо­точен на видах, открывавшихся из «прорубленного» им «окна».

Лишь тогда, когда «новая» Россия обрела свои формы и устойчивость, а петровская эпоха уже сама стала историей, появилась возможность и желание замечать не только Ев­ропу. Стимулом к повороту внимания русского общества к другим регионам стала упоминавшаяся реакция на ве­стернизацию и поиск «новой» Россией своей подзатерявшейся идентичности. Подчеркнём — именно новой Россией, а не Россией вообще. Не будь столь радикального разрыва с прошлым в начале XVIII столетия (отчасти заложенно­го, как уже говорилось, ещё полувеком ранее), не было бы и столь явного, а порой и мучительного поиска образован­ными слоями России себя и своего места в мире в после­дующем. Этот разрыв — с прошлым, народом, церковью, а после и с государством[52], стал поистине трагическим, по­служив причиной многих внутренних конфликтов в рос­сийском социуме, заявивших о себе к концу, а то и вовсе к середине XIX века.

Наконец, в конце XVIII века произошли крупные тер­риториальные приращения. Столь резкое увеличение тер­ритории должно было быть осмыслено, включено не толь­ко в российское политическое, но также в историческое и культурное пространство. Пути к бывшим польским землям и Новороссии лежали через Гетманщину, которая из окраины государства теперь превратилась во внутрен­ний регион и транзитное пространство, связи с которым резко усилились хотя бы уже только поэтому. И её образ также требовал осмысления.