Комментатор не сомневался, что эта работа художника была призывом к фламандским правителям, игравшим в политические игры с испанскими завоевателями: «Подумайте о судьбе своей страны!»

Помолчали. Мартин сказал:

– Я «Слепых» с детства помню. Дед купил картинку, вставил в рамочку, и повесил над моей кроватью как наказ: будь хорошим католиком, не тянись к плохой компании. Я смотрел, и мне всегда хотелось крикнуть тем, кто ещё не упал: «Стойте! Поводырь- то сам слепой! В другую сторону поверните, пока не поздно». Я в детстве верил, что они услышат.

У Марины перехватило дыхание. Она сделала вид, что рассматривает кассету, а сама думала: «Как ты мне близок»… Она сама – не в детстве, гораздо позже – вычисляла возможность для пятерых, ещё не упавших в яму слепых, остаться в живых: второй упадет точно, он уже падает, но третий, идущий следом, должен же своей палкой почувствовать неладное, остановиться и остановить других.

После ужина смотрели семейные альбомы с фотографиями. Зашёл разговор о том, как познакомились Мартин и Марта. Он, смеясь, сказал:

– Я тут совершенно не при чём: она была моей учительницей, старше на четыре года, и сама же первая написала мне письмо. Что мне оставалось делать? Я был сиротой, в этой деревне чужак, вот и пошли под венец.

В каждой шутке, как известно. Но Марина испугалась, что это признание обидит Марту.

– Да вы же созданы друг для друга, у вас даже имена одинаковые! – она взялась исправлять ситуацию… и покраснела – так фальшиво это прозвучало. Мартин взглянул на неё без улыбки. Но Марта, казалось, обрадовалась поддержке и выдвинула аргумент в свою защиту:

– До того, как я написала тебе письмо, ты похвалил мои волосы.

– Это было, не спорю. Марина, вы можете представить, что эта строгая на вид седая дама была кудрявой весёлой пампушкой? Да вот и фото, посмотрите. Действительно, пампушка…

Когда стемнело, пошли гулять по хорошо освещённым окрестностям. Вокруг большого зелёного поля для отдыха расположились солидного вида особняки. Три из них, как выяснилось, принадлежали семье Марты: богатой в их семье была она, а не «чужак» Мартин. Он вдруг погрустнел:

– Сколько ни живи, а раз не родился в этом месте, своим уже не станешь, и на похороны только семья придёт.

Марине стало его ужасно жалко. Подумала: «Может, он и чужой для этой деревни, но он свой на своей земле, чудесной и многострадальной. Деревня – она "деревня" и есть: за забором леса не видит. Он – Белг из племени белгов!»

…В день отъезда они молча сидели по углам трёхместного дивана. Место между ними пусто не было. Марина почти физически ощущала плотность пространства, заполненного любовью. Её учуял и старый хозяйский пёс Бонзо. На протяжении получаса он совершал один и тот же манёвр: подходил к Мартину, клал морду в его руки, замирал на минуту, потом, обходя журнальный столик, подходил к Марине и делал то же самое. После чего садился напротив, положив морду с большими грустными глазами на журнальный столик, смотрел на них обоих и громко вздыхал по-человечьи. Потом вставал и повторял всё снова.

Появление Марты вернуло их в реальность. Пора ехать. Марта – наверняка счастливая от того, что Марина наконец уезжает, – захотела сделать прощальное фото. «Можно с Бонзо?» Марина наклонилась к умной собаке, утопила руки в его густой шерсти – отдала всю нежность, предназначавшуюся его хозяину, шепнула по-русски «спасибо». Потом повторила это уже громко – для всех, по-английски.

Вернувшись в Москву, знала, что влюблена и не думала сопротивляться – она была счастлива.

В ноябре Мартин привёз в Москву группу старших школьников. Марина ждала его в пустой квартире подруги. Они провели вместе полдня. Как по-разному течёт иногда время! Она жизнь прожила за эти полдня. Столько произошло, столько было сказано, а ещё больше не сказано. Марина изнемогала от любви – ни рук разнять, ни глаз отвести.

– Ты только третья любовь за всю мою жизнь, – шепнул он. Какое слово ты сказал?!

Она услышала только «ты» и «любовь». Мозг работал избирательно: воспринимал и запоминал только то, что ей тогда было нужно. Как выходили из квартиры – стёрлось из памяти напрочь. Как до дома доехала? Это помнила. Он остановил такси, она села, опустила окно, а он держал дверь открытой и всё смотрел, не отрываясь, держал её руку, не давая таксисту тронуться с места. Помнит, как беззвучно, закрыв лицо шарфом, рыдала, как долго стояла в тёмном подъезде своего дома, не решаясь дотронуться до кнопки лифта и войти в свою квартиру – в тот привычный быт, который сейчас казался таким далёким от её жизни. Её жизнь, её реальность – это то, что с ней было сегодня. Она там и осталась – там и с ним.

Он уехал с группой в Ленинград.

Работать, общаться с людьми?! Это было не в её силах. Многолетний знакомый участковый врач, не стал вдаваться в подробности, смерил давление – низкое, очень низкое – выписал больничный. Мартин позвонил из гостиницы. Больше получаса они оба, как в бреду, повторяли слова «люблю, приеду, буду ждать, буду звонить». Положил трубку, она всё ещё держала свою…

Постепенно приходила в себя и начала вспоминать – каждую минуточку вспомнила. То смеялась от счастья, то вдруг охватывал страх: «Он, наверняка, понял, какая я неискушённая в этих делах: то слишком смелая, то совсем неумелая». Через какое-то время снова: «Боже, как я могла задать такой дурацкий и бестактный вопрос про жизнь – жизнь состоялась, перемены невозможны? На что получила короткий ожидаемый ответ: «Невозможны!» Что он о ней думает? Он, конечно, должен сейчас опасаться, что она сделает что-нибудь дурацкое – письмо напишет или позвонит. И как она не сдержала рыданий по телефону?! Мужчины терпеть не могут женских слёз.

А дальше началось это многолетнее сумасшествие: два раза в неделю в половине четвёртого она заваривала хороший чай и садилась у телефона – ждать. В четыре часа дня раздавался звонок. В трубке было молчание, она произносила несколько фраз и потом молчала тоже. Трубку вешали, а она ещё какое-то время сидела, оглушённая биением своего сердца. Верила – и не верила. Это не могло быть ошибкой или простым совпадением. Когда расставались в ноябре, он спросил, когда она бывает дома одна, и она сказала про два выходных на неделе и про время, когда она уже точно дома. Звонки и раздавались именно в эти дни и в это время. Сумасшествие? Нет. Зависимость? Тоже нет. Это были их свидания: он хотел услышать её голос, она – его молчание. Она даже завела календарь, в котором обводила красным числа и писала время: 4.00, 3.56, 4.03… Сколько таких календарей, спрятанных глубоко в шкафу, накопилось за годы!

Были и другие звонки со словами, разговорами и поздравлениями – в дни рождения, например. Говорил всегда он, но Марта дышала рядом. Эти звонки Марина не любила – не нужны ей никакие поздравления.

Бывали моменты, когда устраивала скандальчики – спектакль одного актёра.

– Ну, из уличной будки почему ты не можешь позвонить, чтобы поговорить нормально?! Боишься, что кто-то из знакомых мимо пройдёт-проедет? Какой же ты невообразимо осторожный, собственной тени боишься!

– А зачем? – она «слышала» его грустный, но твёрдый голос. – Жизнь сложилась, ничего изменить невозможно, так зачем усложнять?

«Скандал» на этом заканчивался:

– О, как вы мудры, мой далёкий возлюбленный!

Марина признавала, что он прав. Пусть живёт, как жил. Ничего от него и не нужно. Всё, что хотела, уже получила. Получила мир полный красок и звуков. Вкусный мир! Просто чай доводил чуть ли не до экстаза. Запах собственных духов волновал, а раньше не чувствовала! Слова песен шли прямо в сердце.

«Ведь порою и молчание…» – томно выводила Клавдия Ивановна Шульженко. «Там. Где. Ты. Нет. Меня.» – раздирала душу Алла. Все про неё! Она не одна в мире!