В Амстердаме под «тропическим» проливным дождём проплыли по каналам. Экскурсовод, переполненный знаниями, красочно живописал то, чего не было видно: на трёх языках, причём умудрялся выразить своё отношение к каждому из них (по-английски – с нейтральным уважением, по-немецки – с откровенным неуважением, и совсем иначе по-голландски – по-доброму, как говорят с родственниками из провинции). Марина не понимала ни голландского, ни немецкого – тем интереснее было угадывать. Это её и занимало на протяжении всей экскурсии. В конце «представления» – тоном Остапа Бендера, зазывавшего отдыхающих в Провал, – этот полиглот призвал туристов не скупиться и раскошелиться на «some extra money»[5]. Способность убеждать у него была такова, что ослушаться никто не решился, и, покидая лодку, каждый опускал в огромный деревянный голландский башмак европейскую валюту. Марине стала весело, и нахально бросая в башмак не имевшую здесь никакой ценности купюру в десять рублей, она громко сказала по- русски:
– Спасибо. В лучшие времена дам больше.
На что гид ответил. По-русски. Безо всякого акцента:
– На здоровье. Лучшие времена скоро наступят!
После каналов была пицца. Огромная, размером в стол, и вкусная!..
На следующее утро перед работой Лиз зашла попрощаться и протянула бумажку в десять гульденов, чему Марина и не подумала обидеться, потому что понимала: это было сделано от души. Лиз добавила: «Звонил Мартин из Бельгии и просил передать, что вас ждут, но что вам придется делить комнату с гостьей из Англии».
Петер повёз Марину в городок неподалёку, где они обедали в ресторане, что был переделан из дока. На толстенных, чёрного цвета цепях с потолка свисал… настоящий корабль! У Марины от неожиданности и смелости художественного решения захватило дух. Сделали заказ. Семья была небогатая, поэтому Марина предложила те самые десять гульденов, на что Петер, который вчера полночи тащил на себе сломавшийся в дороге велосипед, ответил:
– Бывают дни, когда не тратить деньги, – дурной тон.
Мудро.
Петер посадил её на поезд, идущий через Амстердам до Роттердама, и дальше на юг – в Бельгию.
– Вы будете проезжать Гауду. Знаете, наш знаменитый сыр? – сказал он на прощанье.
Жизнь полна сюрпризов. Если бы Марина могла тогда знать, что пройдёт довольно-таки много времени, и в другой стране она откроет для себя «Гауду» – не сыр, а фантастическую керамику с диковинной росписью, напоминавшей о том, что Голландия была владычицей морской ещё до Британии и познакомила европейцев с искусством Востока. Марина начнёт коллекционировать «Гауду» и однажды купит высокую вазу начала 30-х годов по очень умеренной цене, потому что горлышко вазы было склеено из осколков. Продавец в письме объяснит, что вазу разбил покойный кот, уроженец Гауды. Кот умер, как подчеркнёт не лишённый юмора продавец, естественной смертью, что делало честь его хозяину: «Гауда» без дефектов стоила тогда уже немалых денег. Марина в ответном письме поблагодарит кота за скидку.
Ухоженность и безлюдье. Мельницы и тюльпаны. Гостеприимные голландцы. И ещё удивительно прозрачный воздух. Такой запомнилась Голландия Марине. В поезде на пути в Бельгию она достала тетрадь с записями (готовилась, ведь, к поездке) и прочитала то, что писал голландский ученый Хейзинга:
«Плоская земля без множества высоких деревьев, без массивных руин замков, она являет нашему оку спокойствие простых линий и затянутых дымкой, неясных далей, лишённых внезапных разрывов. Небо и облака, и раньше и сейчас, способствуют умиротворению духа. Неброские города в обрамлении зелёных валов, окружены зеленью, и повсюду, если не роща, то вода, широкая гладь или узкий канал, древнейшая стихия творения, над которой Дух Божий реял в начале мира, – вода, самое простое из всего земного. Неудивительно, что в такой стране и люди отличались простотой и в образе мыслей, и в манерах, и в одеянии, и в устройстве жилищ… Даже благополучие и богатство никогда не стирали этих старых черт всеобщего стремления к простоте…»[6]
3. Белг из племени белгов
Марина вышла из поезда и ступила на землю Бельгии, точнее, её северной части – Фландрии. Мартин и Марта встречали её на вокзале в Антверпене. Поцеловались, Мартин взял у неё тяжёлую сумку. Сели в машину и поехали в их городок, расположенный где-то неподалеку.
Сразу почувствовала – всё другое. Дома вдоль дороги не тянут вверх к небу свои треугольные крыши, а прочно, по- крестьянски, укоренены в землю и смотрят на мир исподлобья – из небольших окошек под почти плоскими крышами. Марина не преминула поделиться этими сравнениями, на что Мартин ответил как отрезал:
– У нас всё лучше!
Заткнулась, приказала себе: «Держи язык за зубами, а!», – почему-то перейдя на кавказскую интонацию.
Голландцы и фламандцы говорят на одном языке, но друг друга не особенно жалуют. «Два народа, разделённые одним языком», – Черчилль сказал о британцах и американцах, но подходило и к голландцам с фламандцами. (Позже Марина узнала, что фламандцы терпеть не могут валлонцев, живущих на юге Бельгии, а французы, ммм… не очень любят бельгийцев и потешаются над ними, примерно, как мы над чукчами. Ну, нет мира под оливами!)
И вот, наконец, Дом, который построил Он. Дом одноэтажный, добротный, большой. Окошки не маленькие, но, конечно, не в полстены, как у голландцев. Мебель тяжёлая, основательная, как будто рубленная из бруса. Подумала, вот и ещё контраст с «лёгкой» Голландией: Манилов – Собакевич. Губы при этом сжала, чтобы не выпустить мысль. И кто бы её понял?! У них не Гоголь, а толстенная в старинном кожаном переплёте Библия лежит на самом виду.
Над низким, сделанным на века, буфетом висело настоящее деревянное воловье ярмо на две персоны – библейский символ супружества. Такой патриархальности Марина нигде и не видела. «Так вот как он живёт! Дом построил, троих детей родил-вырастил, дочь замуж выдал, внуков ждёт. Извечное жизни предназначение…»
Была суббота. К вечеру все вместе поехали на мессу: семья католическая. Удивило, что старый собор переполнен, никакого сравнения с полупустыми соборами Голландии. Марина была совершенно не сведуща в ритуале церковной службы, поэтому, когда Мартин неожиданно встал, пошёл к алтарю, взошёл на возвышение, открыл лежащую перед ним Библию и стал читать своим потрясающе глубоким и проникновенным голосом, она ничего не поняла и застыла, зачарованная. Он не священник, почему он в алтаре?! Его голос возносился к сводам готического собора и уже с тех запредельных высот спускался к ней. «Где он, и где я!.. Если бы я верила! Не так – во что-то и про себя, а родилась бы с верой, как он, как его жена, как все эти люди вокруг, в церковь бы с мужем ходила. Да что уж теперь-то…» Вот он уже и не на возвышении, а бегает с корзинкой по рядам, собирает пожертвования, или как это там называется. Вот все начали петь. Марта подсовывает молитвенник со словами. Сама- то все знает наизусть, голосок приятный. «А я что тут делаю? Какое право я имею тут быть?! Туристка! Родилась без веры, труда себе не дала, чтобы веровать, а это ведь труд, и долг, и работа над собой. Диссертацию десять лет вымучивала. Экономика феодализма! Какая экономика без веры?! Между прочим, диссертация-то про то время, когда вот такие соборы строились. Как можно это без веры построить?! Это же человеку не по силам, не соразмерно с человеком!. С ума схожу. Иль восхожу [7]… Ушла бы, да не выбраться».
Кончилась служба. Вышли на улицу. Дождь. Хорошо! Опомнилась: «Что это было со мной? Устала я кататься по заграницам – домой хочу».
Домой – в его дом – приехали быстро. О том, чтобы вернуться к лёгкой беседе, Марина и думать не могла. Сказавшись уставшей, ушла к себе.