Все разумное действительно, все действительное разумно. Но что это значит? Что разумное непременно станет действительным? Но когда для этого созреют сроки, когда это разумное, завтрашнее разумное, созреет из сегодняшнего неразумного? Все действительное разумно. Но это значит, что в нынешней действительности есть неразумное, то, что, собственно, относится ко вчерашнему дню, что отмирает. Так вот, становясь на точку зрения завтрашнего разумного, содействуй его развитию; только тогда, когда ты будешь действовать в унисон с природой, когда ты будешь содействовать истории, ты можешь что-нибудь сделать.

В те времена, когда Михайловский строил свой беззубый субъективизм, свою теорию о том, что можно поворачивать историю как хотите, Плеханов был колоссальным провозвестником подлинной истины, настоящим учителем мудрости жизни. Все сказанное им верно; но есть ли это вся истина? Нет, это две трети истины, скажем, даже девять десятых истины, но не вся истина.

Нужно содействовать действительности. Когда мы были в подполье, слова «развязывать революцию» казались меньшевикам невероятно, страшно смелыми. Как это так? Революция — явление стихийное, приходит сама по себе, все равно как фазы луны. Как можно ускорить фазы луны? Никак, конечно. Наша воля и наше сознание могут только в некоторой степени способствовать общественным явлениям, помогать чуточку. Все это казалось досадным революционерам-романтикам старого народнического типа; они считали себя силой индивидуальной, которая свою печать накладывает на эпоху. А им говорили, — какая там печать? Тут надо только говорить, почему что произошло, надо немного содействовать тому, чтобы не задерживалась старуха-история, а шла бы вперед. И правда, когда мы были в подполье, что это было за содействие истории, если мы, например, на задворках Обуховского завода учили пролетариат по брошюре «Кто чем живет»!⁶² Сравнить это с теми возможностями, которые дал Октябрь! Произошли исторические события гигантского, мирового значения, которые делались и сознательно и организованно. Пришло время такое быстротекущее, такое революционное, такое заряженное энергией, с таким огромным количеством сил, которые только ждали своей организации, чтобы выступить как доминирующие.

Мы, большевики, знали о том, что время это наступит, еще будучи загнанными в подполье.

Напомню еще раз великую фразу Энгельса о прыжке из царства необходимости в царство свободы. Что этим хотел сказать Энгельс? Когда человеческая воля будет организована, она получит огромную власть над судьбой человека. И Маркс говорит неоднократно, и подчеркивает это, что человек потому верит во всяких богов и т. д., что у него запутаны, хаотичны социальные отношения, а когда общество будет организовано, человек станет выше общественных законов, вся судьба человека будет подчиняться разуму, будет идти соответственно разуму.

Но мы находимся уже на переломе. Мы уже имеем начало социалистического общества, у нас диктатура сознательного класса — пролетариата, мы несем в себе сознание того класса, который является вершителем судеб человечества. Это значит, что все большую власть у нас над действительностью получает сознание, организованное сознание. Власть эта не безгранична, может быть, она даже очень ограничена; нужно прекрасно обследовать явления, чтобы воздействовать на них, нужно их правильно оценивать, чтобы не ошибиться, но тем не менее можно на них воздействовать, их изменять. В числе этих явлений находится и человеческая мораль, правила нашего поведения. Уж нельзя говорить, по Плеханову, что мораль зависит от воспитания, — как тебя воспитали, так ты и будешь действовать. Но, по Плеханову, то есть влиянием всей нашей общественности, эти правила нужно прививать. А так как теперь воспитываем мы, так как теперь все школы, вся пресса, вся экономика, все воспитывающие силы в наших руках, то надо спросить себя: в каком духе мы будем воспитывать, что мы считаем действительно хорошим, и как мы будем воспитывать, сознательно подбирая обстановку, чтобы превратить это хорошее в инстинкт? Мы должны определить содержание воспитания и тот метод, которым мы хотим привить ребенку общественную, пролетарскую мораль, развивая в нем мысль, заставляя его подумать о различных мотивах поведения и выбрать то, что является социально наиболее благородным и полезным.

Вот почему оказывается, что мы на девять десятых согласны с Плехановым, но через его голову протягиваем руку этому утопическому социалисту, который придавал огромное значение власти человеческого разума и воли. Марксизм чрезвычайно урезал эти факторы, показал, что сами они подчинены объективным законам, но в то же время показал, что по мере большей организации пролетариата, по мере того как власть будет переходить в его руки, сфера влияния воли и разума станет все больше и больше, — и уже не так, как представляли себе это утописты, а на самом деле.

Вот почему этика и эстетика Чернышевского, его иллюзорное представление о власти разума человека над действительностью, сейчас оказываются нам близкими, и очень многое из критики Плеханова, направленной против Чернышевского, отпадает. Поэтому я не согласен с т. Стекловым, когда он говорит, что Чернышевский не был утопистом⁶³, но не согласен и с Плехановым, который говорит, что так как Чернышевский был утопистом, то вся его этика и эстетика никуда не годятся, что он подошел к этим вопросам именно так, а не иначе, потому что он был утопистом, что ничего из его учения нельзя применить. Идеи Чернышевского важны тому, кто уверен в победе, важны для нас, потому что мы строим социализм, и строим его сознательно, потому что мы действительно имеем власть над событиями, хотя она и ограничена.

Вот что можно сказать по поводу этики и эстетики Чернышевского, если поставить их перед судом нашего времени и нынешнего нашего положения. Чернышевский сам по себе, вся фигура Чернышевского, все, что он оставил, представляет собой громаднейшее достояние, исключительное по ценности наследие.

Когда я встретил на днях Н. К. Крупскую и она спросила, чем я сейчас занимаюсь, я упомянул, что, между прочими делами, занят подготовкой доклада о Чернышевском в Коммунистической академии. И тогда Надежда Константиновна сказала мне: «Вряд ли кого-нибудь Владимир Ильич так любил, как он любил Чернышевского. Это был человек, к которому он чувствовал какую-то непосредственную близость и уважал его в чрезвычайно высокой мере». И потом, подумав минуту, она сказала мне: «Я думаю, что между Чернышевским и Владимиром Ильичем было очень много общего»⁶⁴. Я не знаю, было ли много общего, — было и общее, было и отличное, — но я знаю, что в оценке калибра человеческого и в оценке красоты, формы натуры действительно эти два человека стоят в какой-то близости по отношению друг к другу. Если наследие Ленина, мудрость его на необозримые времена еще является для нас кладезем изучения, то и от Чернышевского осталось еще очень много такого, что должно признать не только замечательным памятником определенной эпохи, но и таким, чему следует и чему необходимо учиться.

Некоторый вклад в такого рода оценку Чернышевского хотелось мне сделать и моим сегодняшним докладом.

В седьмой и восьмой тома настоящего издания включены труды А. В. Луначарского, посвященные вопросам эстетики, литературоведению, истории литературной критики. Эти произведения в таком полном виде собираются впервые.

Значительная часть трудов, составивших седьмой том, включалась в прижизненные авторизованные сборники статей Луначарского. «Диалог об искусстве» печатался в книге «Отклики жизни». В предисловии автор писал, что все статьи для этого издания им «тщательно просмотрены и освобождены от опечаток, которыми, к сожалению, бывали иногда прямо-таки искажены» (А. Луначарский, Отклики жизни, изд. О. Н. Поповой, СПб. 1906, стр. VIII). С небольшим подстрочным примечанием «Диалог об искусстве» был включен в подготовленную автором в 1923 году книгу: А. В. Луначарский, Искусство и революция. Сборник статей, изд. «Новая Москва», 1924. Из включенных в седьмой том статей и докладов в этот сборник вошли также: «Агитация и искусство», «Советское государство и искусство», «Революция и искусство», «О значении „прикладного“ искусства», «Промышленность и искусство», «Искусство и его новейшие формы», «Вильгельм Гаузенштейн».