Вождь пролетарской революции*
Историки-идеалисты склонялись и склоняются к мысли, что историю делают великие личности. В первую голову, личности, облеченные властью. А если их мысль наталкивалась на импонирующие фигуры революционеров, подымающихся к вершинам власти снизу, — то они приписывали и самую революцию на большую половину талантам, энергии или хитрости и искусству вождей.
«Мы, марксисты, знаем, что не личность создает историю, а история создает личность. И Владимир Ильич был создан историей. Но какой историей! Двадцатью пятью годами роста пролетарской партии в исключительных политических условиях, всей цепью развития русской революции, с одной стороны, и всей работой пролетариата Запада, проявившейся в марксизме, с другой стороны. Только огромная зрелость авангарда рабочего класса в России дала возможность выдвинуть целый ряд замечательных вождей и среди них величайшего гения».
(«К характеристике Октябрьской революции»)
«Великие события определяются великими причинами, но великие люди являются акушерами, которые помогают революционному будущему родиться поскорей».
(«Из воспоминаний о Жане Жоресе»)
Марксистская история объясняет исторические события ни от чьей воли не зависящими общественными процессами, перипетиями борьбы классов, сила которых и характер устремлений определяются их ролью в общественном производстве. Отсюда иные делают вывод, что марксизм не отводит великим людям никакой роли в истории, не признает великих людей.
Однако не правда ли, как странно было бы, если бы значение великих людей не признавало течение, которое именует себя марксизмом, то есть самое название свое вывело из имени великого человека.
Нет, марксистская история, а еще более того — марксистская практика очень внимательно относятся к личности…
Марксисты — не стихийники. Зная, что революцию нельзя сделать, что революции происходят, мы в то же время прекрасно понимаем, что революция может быть неорганизованной, хаотической, а может быть введенной в русло планомерности и освещенной сознанием если не всех участников ее, то ее организующего авангарда. В том-то и сила пролетариата, в отличие, например, от крестьянства, что он лучше поддается организации и легче выдвигает из своей среды организаторов.
Пролетариат — класс-организатор, которому надо было сначала завоевать страну, а теперь надо ее устроить. И он не может производить такую работу без центрального штаба, в котором соединялись бы все известия и откуда давались бы директивы, где скоплялся бы весь наиболее ценный опыт и где выкристаллизовывался бы подлежащий проведению в жизнь план. <…>
Народные революции выбрасывают на поверхность колоссальные слои населения, до тех пор отторгнутые от власти. Естественно ждать, что среди этих новых людей, путем отбора, выделится известное количество личностей высоко даровитых.
Прибавьте к этому, что во главе революционного движения, пока оно таится в подполье, становятся люди наивысшего практического идеализма и непобедимого мужества, что они проходят суровую школу конспирации и тяжкой борьбы снизу, — и вы получите объяснение, почему широкие революции не могут не иметь крупных вождей.
Мир не знает революции столь широкой, подготовлявшейся столь длительной борьбой, как социальная революция в России, имеющая неизбежно перейти в мировую. Вот почему заранее можно было бы предсказать, что во главе такой революции должны оказаться люди высокого политического дарования и исключительной выдержанности характера.
Не случай, что во главе нашей партии стоит великий человек. Это так должно быть. В величии его дарований, в непоколебимости его воли сказываются широта и размах нашей революции и особенные, небывалые черты главного ее двигателя — рабочего класса,
[1920]
Владимир Ильич Ленин*
<…> Я был в ссылке, когда до нас начали доходить известия о II съезде. К этому времени уже издавалась и окрепла «Искра».1 Я, не колеблясь, объявил себя искровцем. Но самую «Искру» знал я плохо: номера доходили до нас разрозненно, хотя все же доходили.
Во всяком случае, у нас было такое представление, что к нераздельной троице: Ленин, Мартов и Потресов — также интимно припаялась заграничная троица: Плеханов, Аксельрод и Засулич.
Поэтому известие о расколе на II съезде ударило нас как обухом по голове. Мы знали, что на II съезде будут иметь место последние акты борьбы с «Рабочим делом»,2 но, чтобы раскол прошел по такой линии, что Мартов и Ленин окажутся в разных лагерях, а Плеханов расколется пополам, это нам совершенно не приходило в голову.
<…> Вскоре сделалось известным, среди кого имеет успех та или другая линия. К меньшевикам примкнуло большинство марксистской интеллигенции столиц, и они имели несомненный успех среди наиболее квалифицированных рабочих; к большевикам прежде всего примкнули именно комитеты, то есть провинциальные работники — профессионалы революции. И это была, конечно, тоже главным образом интеллигенция, но, несомненно, другого типа — не марксиствующие профессора, студенты и курсистки, а люди, раз навсегда бесповоротно сделавшие своей профессией революцию.
Главным образом этот элемент, которому Ленин придавал такое огромное значение, который он называл бактерией революции, и был сплочен знаменитым Организационным бюро комитетов большинства, которое и дало Ленину его армию. <…>
По окончании ссылки в Киеве мне удалось повидаться с тов. Кржижановским, в то время игравшим довольно большую роль, близким приятелем тов. Ленина, однако колебавшимся между чисто ленинской позицией и позицией примиренчества. Он-то и рассказал мне более подробно о Ленине. Характеризовал он его с энтузиазмом, характеризовал его огромный ум, нечеловеческую энергию, характеризовал его как необыкновенно милого, великолепного товарища, но в то же время отмечал, что Ленин прежде всего человек политический и что, разойдясь с кем-нибудь политически, он сейчас же рвет и личные отношения. В борьбе, по словам Кржижановского, Ленин был беспощаден и прямолинеен.
Едва после ссылки приехал я в Киев, как получил от Бюро комитетов большинства прямое предписание немедленно выехать за границу и вступить в редакцию Центрального органа партии. Я сделал это.
Несколько месяцев я прожил в Париже отчасти потому, что хотел ближе разобраться в разногласиях. Однако в Париже я все-таки стал немедленно во главе тамошней очень небольшой большевистской группы и начал уже воевать с меньшевиками.
Ленин писал мне раза два короткие письма, в которых звал торопиться в Женеву. Наконец он приехал сам.
Приезд его для меня был несколько неожидан. Лично на меня с первого взгляда он не произвел слишком хорошего впечатления. Мне он показался по наружности своей как будто чуть-чуть бесцветным; ничего определенного он мне не говорил, только настаивал на немедленном отъезде в Женеву.
На отъезд я согласился.
В то же время Ленин решил прочесть большой реферат в Париже на тему о судьбах русской революции и русского крестьянства.
На этом реферате я в первый раз услышал его как оратора. Здесь Ленин преобразился. Огромное впечатление на меня произвела та сосредоточенная энергия, с которой он говорил, эти вперенные в толпу слушателей, становящиеся почти мрачными и впивающиеся, как бурава, глаза, это монотонное, но полное силы движение оратора то вперед, то назад, эта плавно текущая и вся насквозь заряженная волей речь.
Я понял, что этот человек должен производить как трибун сильное и неизгладимое впечатление. А я уже знал, насколько силен Ленин как публицист своим грубоватым, необыкновенно ясным стилем, своим умением представлять всякую мысль, даже сложную, поразительно просто и варьировать ее так, чтобы она отчеканилась, наконец, даже в самом сыром и мало привыкшем к политическому мышлению уме.
