По его словам оказывается, что и председательствующий студент, скромнейший юноша, приветствовал меня чуть не как бомбометателя.
Ага! — подумала берлинская полицейская мудрость: псевдоним и этот его приветствует. Схватить. Авось «кто-нибудь». И вдруг оказался не «кто-нибудь», а просто журналист-литератор.
On est revenu bredouille![38] Досадно.
Но уж теперь надо хоть выслать.
Выслан я в срок 12-ти часов, без права проживания в Пруссии в течение 49 лет!
Прощай, прекрасный Берлин, лишь 87-летним стариком увидишь ты меня!
А буде я окажусь в Пруссии, то поступлено со мной будет по всей строгости законов. Затем я свободен.
Не совсем, однако. До отхода поезда, т. е. часов 7, эскортируют меня 2 злополучных парня, которые стоят со мной на трамах и в автомобилях.
Один «все тот же». Я так к нему привык. Выходя откуда-нибудь, я ищу глазами моего озябшего ангела. Он улыбается смущенной, приветливой улыбкой и приближается. Наконец-то сопровождавший меня друг догадался предложить им пойти пообедать, гарантировав, что мы пробудем не меньше часа в данном доме. Как обрадовались бедняки.
Я узнаю, какое милое, горячее участие в моей судьбе приняли и друзья, и знакомые, и даже почти незнакомые.
Я еще раз выражаю здесь всем им мою глубокую благодарность. Окружившая меня после тюрьмы атмосфера симпатии превратила мое приключение в одно из лучших воспоминаний.
Я бы должен был благодарить г-на полицейпрезидента фон Ягова, а я неблагодарный! Вчиняю ему процесс.
Адвокат д-р Эйкель был так любезен, что взял на себя ведение моего дела.
Либеральная пресса, особенно «Berliner Tageblatt», резко заняла позицию против нелепого и азиатского поведения берлинской полиции, так странно подменившей данное 2 месяца назад разрешение грубым арестом и высылкой.
С удовольствием узнаю, что как только мой адвокат вынудит г-на прусского министра внутренних дел покрыть своего подчиненного министерским авторитетом, в ландтаге будет сделана интерпелляция[39].
Предупрежденный комиссаром, что у него нет уверенности в разрешении саксонской полицией моего реферата в Лейпциге, я уехал из Германии.
Пишу из Льежа, где сегодня буду все-таки читать страшный реферат о «кризисе современного театра»!
О! В Берлине бы не разрешили!
<1914>
Война! Из личных воспоминаний*
Несмотря на то что черные тучи быстро собирались над Францией, где я жил в то время, никто не ожидал, что раскат военного грома грянет над головой так скоро.
Я уехал в июле в маленький городок Сен-Бревен на отдых. Русских там было очень немного: известный философ, социал-демократ Юшкевич и бывший в то время меньшевиком М. П. Кристи, нынешний заместитель заведующего Главнаукой в Наркомпросе, — оба с семьями.
В остальном нас окружала среда местных жителей и дачников. Ближайший крупный центр к Сен-Бревену — это порт Сен-Назер. Там ту же можно было встретить большие толпы, известное разнообразие общественных кругов.
Само собой разумеется, весть об объявлении войны взволновала всех.
Не могу сказать, чтобы я наблюдал в Сен-Назере какие-нибудь патриотические манифестации, да и в Париже их было мало. Война нахлынула быстро, никто не мог предвидеть, что она несет с собой. Франция — страна небольшая, сам Париж не является городом недоступным, Сен-Назер, как порт, мог оказаться немедленно под ударом немцев.
Словом, у всех преобладала тревога за завтрашний день и с общественной, и с личной точки зрения.
Однако, поскольку мы жили во Франции, поскольку нам приходилось узнавать о событиях из французских источников, поскольку с самого начала дело патриотической пропаганды оказалось поставленным во Франции очень хорошо, все мы, эмигранты, и даже социалисты, предполагали, что версия о вине Германии, о нападении с ее стороны, версия, как будто получившая полное подтверждение в походе через Бельгию, — правильна.
В первое время, таким образом, очень многие (не отрицаю этого и я сам), оставаясь на позициях интернациональных, осуждая самое войну, прекрасно понимая империалистические ее корни, тем не менее склонялись в своих симпатиях на сторону «союзников» и проклинали Германию.
Через несколько дней после бельгийских событий в Сен-Назер нахлынули англичане. Несколько дивизий пехоты с соответственной артиллерией и какой-то конный полк доставлялись на больших транспортных судах под охраной контрминоносцев Сен-Назера. Сен-Назер закипел английской солдатней.
Было необычайно любопытно и как-то колюче интересно наблюдать сцены английского бивуака, который покрыл собой торговый порт.
Большие суда стекались на рейд: шныряли шлюпки, передававшие группы солдат. Рослые, стройные, с решительным и лицами, они маршировали повсюду хорошо вымуштрованными отрядами, в хаки, с легким портативным оружием и поражали французов своей вольной походкой, к которой сводилось английское марширование.
Вообще французский гарнизон и французские отряды, выраставшие в результате мобилизации, очень невыгодно отличались от англичан. Французы казались маленькими, брюхатыми, очень обывательскими человечками и выглядели нелепо в своих синих шинелях и красных штанах. Каждому бросалась в глаза величайшая неприспособленность к военным нуждам этого курьезного наряда. Монотонные, но приятные на глаз и, главное, целесообразные в своей окраске, длинные ряды англичан в хаки и выработанный спортом физический шик почти всех солдат без исключения подавляли французов.
Мои французские знакомые говорили: «Для англичан эта война — парад, прогулка. Почему они так хорошо выглядят? В конце концов им придется бросить на фронт две-три сотни тысяч людей. Это их постоянные кадры или добровольцы. А мы? Мы должны будем мобилизовать миллионы. Нам приходится отрывать отцов семейств, нам сразу надо было поставить под ружье людей до 35 лет и скоро придется посылать папаш с седыми усами».
Во всем этом было много правды. По крайней мере, первое столкновение с армией обеих сторон производило именно такое впечатление. Было печально смотреть на отправляемых к полям битвы французиков в красных штанах, и было весело наблюдать англичан. По улицам разбросаны были палатки, так как в домах англичане поместиться не могли. Они вели тут все свое несложное хозяйство, сидели кружками, готовили себе какой-то суп, вынимая консервы из жестяных банок. Беспрестанно можно было видеть какого-нибудь геркулесовского сложения молодого человека, который, обнажившись до пояса, мыл себе шею и грудь или, окончив это занятие, перед маленьким зеркальцем расчесывал пробор в своей рыжей шевелюре.
Очень элегантными казались офицеры и генералы, лишь незаметными отличиями отмечавшиеся среди солдат, как будто научно приспособленные к ожидавшему их делу. Большая часть офицеров не носила никакого оружия, кроме маленькой тросточки, вроде стека. Этим подчеркивалось, что дело офицеров не драться, а командовать. Старики генералы, принимавшие парады, на удивление бретонцам имели в высшей степени бравый вид, несмотря на свои седины. Все это казалось веселым.
Однако пасть войны раскрывалась все шире, положение становилось все серьезнее, надежды на быструю победу угасли. Страшно вырастала опасность непосредственного нашествия неприятеля, и, вероятно, многие из тех веселых англичан, которые, оскалив большие зубы, выгружались на берег Франции, были уже изрублены в колоссальной военной мясорубке.
Местные власти обратились к нам, русским, жившим в Сен-Нэзере (все мы были эмигрантами), с приглашением определить свое отношение к войне, присоединившись либо к русской, либо к французской армии.
Однако все мы по разным причинам, непосредственно и по закону о военной службе не подлежали призыву или, по крайней мере, наши возрасты не были еще призваны, а о волонтерстве мы и не думали.
