Было какое-то смешение стилей первой французской коммуны и первого столь грозного всплеска коммуны Петроградской. Толпа, окружавшая дворец, была крайне неспокойна. Два инцидента являлись самыми острыми моментами: попытка кронштадтских матросов-анархистов арестовать Чернова и негодующий вопль путиловцев: «Давайте нам Церетели к ответу!»4 Коммунистам приходилось сдерживать эту народную ярость. Народные массы уже шли под тем лозунгом, который стал логичным в октябре, — «Власть крайней партии коммунистов», а между тем они демонстрировали за то, чтобы власть взяли эти самые Черновы и Церетели.
Когда Дан не без позы, но с полной искренностью заявил, что его товарищи скорее умрут под пулями повстанцев, чем согласятся принять лозунг июльской демонстрации, то это было настоящим актом трагикомедии. Да, в этом была трагедия, в этом было настоящее мужество. Я не сомневаюсь, что Дан5 и кое-кто другой из его товарищей были готовы умереть героически в эту минуту. Героизм заключался в том, и в этом сказалась революционная школа наших недавних товарищей по подполью, что они действительно были готовы умереть за убеждение, а комизм заключался в том, что мученическую смерть они готовы были принять из страха перед революционной властью, которую вкладывали в их руки массы. Они готовы были умереть на своем посту, защищая идею коалиции с буржуазией, борясь против лозунга: «Долой министров-капиталистов».
Это было прообразом того, что потом случилось в Центральной Европе. Я помню, как представитель австрийских коммунистов тов. Грубер говорил петроградским рабочим: «Думаете ли вы, что мы в Австрии не могли бы экспроприировать экспроприаторов потому, что они сильны? Нет, они представляют собою государство, и у каждого несгораемого шкафа стоит австрийский меньшевик, с боем защищая капиталы капиталистов». Начало этого рода печальному мужеству и было положено героическим порывом Дана.
Революционная энергия меньшевиков и эсеров образовала собою обратный поток. Но за их защитой посмеивались министры-капиталисты, не без тревоги, но все же уверенные, что меньшевики и эсеры как-нибудь спасут их и дадут им возможность в более или менее близком будущем упиться сладкою местью по отношению к решительному флангу революционеров.
Судьба, однако, решила иначе. Июльская волна, разбитая внутренним несогласием самой рабочей массы и самого петроградского гарнизона, не остановилась, она стала повышаться, и левые ее элементы ассимилировали с ускоряющей быстротой ее колеблющиеся элементы.
Мы вышли из тюрьмы, куда посадил нас режим Керенского6, для того, чтобы сразу получить гораздо более высокую долю влияния на государственное общественное дело, чем та, которую мы имели до июльских событий. Пережив кризис корниловщины, мы окрепли настолько, что еще накануне предпарламента мы твердо и ясно установили: приблизительно в 20-х числах октября мы попросим правительство Керенского убраться, а если оно не уберется, то выгоним его вон. И мы сделали это.
Если в июле либерданское направление7 громко утверждало, что наша победа означает полное крушение всех надежд революции, то то же самое утверждало оно и в октябре.
Тот самый Дан, который бил себя в грудь, заявляя: «Лучше смерть, чем власть», — лежал еще в полуобморочном состоянии на одном из диванов Таврического дворца в ранний утренний час 26 октября и говорил мне: «Добились-таки своего, уничтожили русскую революцию. Я не столько негодую на вас, как жалею вас. Ведь через немного недель вы все погибнете самой бесславной гибелью». Каким плохим пророком был тогда Дай, каким плохим пророком остается он и сейчас.
<1920>.
В Крестах*
С тяжелым чувством покинул я моих товарищей по заключению1.
Не могу сказать, чтобы материальные условия существования в тюрьме были несносно тяжелы. Режим в общем свободнее и гуманнее, чем в старые времена2, хотя все же «необходимые меры строгости» соблюдаются и крайне затрудняют сношение между отдельными политическими, в особенности сидящими в разных корпусах. Самым слабым местом является, конечно, питание. Вначале оно было совсем невозможным, потом, с передачей кухни в ведение уголовных заключенных, — лучше. Здесь я должен выразить искреннюю благодарность всех политических заключенных тем товарищам с воли, которые не оставляли нас без своих забот и доставкой разного рода провианта спасали от полуголодного существования, какое ведут уголовные. Повторяю, не в материальных тягостях суть дела. Тяжело сидеть потому, что мысль не мирится с ярким выражением бесправия в то время как повсюду только и слышны речи о завоеванной русским народом свободе и о господствующей в России демократии. Чувство своего гражданского права и достоинства безмерно поднялось. Нельзя же, чтобы от правительства, именующего себя демократическим, мнящего себя таковым, требовать чуть ли не меньше, чем от явно враждебного обществу старого режима?
В первом корпусе сидит сейчас около 30 политических, во втором — более 80. Большинство из них арестовано совершенно случайно, на улице, чуть ли не первыми попавшимися, зачислены за самыми разнообразными властями. Случается, что тот или другой арестованный числится за прокурором судебной палаты без разрешения этого прокурора. Словом, хаос и произвол. Недели проходят за неделями. А свободные граждане революционной России сидят себе неведомо за что, не подвергаемые допросам, без предъявления обвинений.
Естественно, что мысль о голодовке, об этом русском тюремном харакири[41], угрозе путем самоубийства, начинает посещать измученных людей, в гражданской гордости своей не желающих превратиться в рабски пассивный объект произвола.
Еще седьмого числа вечером хотели голодать. И разумеется, политические обоих корпусов, без различия категорий, голодали бы поголовно.
Как требование думают выставить: немедленный допрос всех недопрошенных, освобождение найденных невиновными и освобождение под залог тех, против кого не смогут выдвинуть очевидных улик в совершении каких-либо тяжких преступлений. Таким образом, люди будут, рискуя здоровьем и жизнью, требовать в России, о которой мы недавно говорили с чувством удовлетворения, что она сразу стала демократичнейшей страной мира, исполнения элементарнейших обязанностей суда по отношению к гражданину.
Неужели русское общество, русская демократия останется равнодушной к этому явлению, таким черным пятном готовому лечь на лицо русской свободы? Неужели судебные власти с выдержкой матерых чиновников позорнейшего из режимов, пожмут плечами и скажут: «Пусть голодают».
«Так было, так будет»?3 Но так ли?
Пользуюсь случаем, чтобы обратить внимание читателей еще на другое обстоятельство, несомненно менее важное, но все же не проходившее незамеченным в тюрьме.
Почти каждый день мы читали в «Биржевых ведомостях»4 и других газетах того же пошиба разные новости о себе. То мы узнаем, что нас перевели в Петропавловку. То оказывается, что мы просили у начальства рабочего хлебного пайка, а нам дали какой-то более или менее остроумный ответ. То сообщается, что начальник тюрьмы «донес» кому следует о хлебодарах Исполнительного Комитета, питающих дорогих его сердцу узников.
То я лично с удивлением узнаю разные пикантные обстоятельства относительно моего предстоящего освобождения с указанием разных актов, мною якобы совершенных и о которых мне не снилось и т. д.
