Все же настоящей картины войны и подлинного ее понимания у меня не было до тех пор, пока я не приехал в Париж. Здесь было гораздо больше источников, сведения были несравненно более ярки. Бродившие у меня прежде сомнения относительно правильности распределения света и тени превратились в полную уверенность.
Почти непосредственно после моего приезда в Париж я уже выступал публично, стараясь использовать все имевшиеся у меня материалы и осветить вокруг меня умы, разгоняя патриотический туман, сильнейшим образом обнявший нашу эмиграцию, в особенности после франкофильской декларации Плеханова.
Помню первое бурное собрание русской колонии, на котором я участвовал. Позиции тогда уже определились. Плехановцы рвали и метали по поводу «дезертирского и наивно-космополитического» поведения интернационалистов. Ряды же интернационалистов, как эсеров, так и социал-демократов, быстро крепли и организовывались.
По правде сказать, положение интернационалистов в Париже сразу же сделалось чрезвычайно пиковым. За нами установлена была слежка, каждую минуту мы могли ожидать высылки из Парижа или ареста.
Несколько спасали нас прежде установившиеся хорошие отношения с французскими социалистами, которым было стыдно отказать нам в поддержке и которые, как известно, вплоть до Геда все заняли патриотическую позицию и потому имели вес в правительстве.
На этом собрании, о котором я говорю, выступал, между прочим, тов. В. (не знаю, остался ли он жив), который был моим коллегой в качестве корреспондента некоторых радикальных русских газет. Это был очень искренний эсер. Вместе с другими В. посчитал нужным вступить во французскую армию. Кажется, именно он вовлек во французскую армию и талантливого молодого художника Крестовского, много обещавшего и вскоре самым непутевым образом убитого в траншеях. Этот товарищ с величайшим надрывом, почти со слезами на глазах говорил, что дело не в политической оценке воюющих сторон, а в том, что народ пошел теперь на поле битвы, в траншеи, что он будет там страдать и погибать и что революционеры, т. е. друзья народа, должны быть вместе с ним.
Кто-то из интернационалистов (кажется, Антонов-Овсеенко, — сейчас не могу уже точно вспомнить, кто именно), обрушиваясь на него пламенной речью, доказывал, что дело революционеров не идти в стадном порядке туда, куда капиталисты погнали рабочих и крестьян, а встать грудью за их интересы и объяснить им, ценою какого угодно риска для себя, обман и насилие, жертвами которых они становятся, — кажется, именно Антонов-Овсеенко сказал тогда яркую и верную фразу: «Во всяком случае, гораздо почетнее умирать под расстрелом буржуазии за войну против войны, чем быть убитым немецкой пулей рядом с преданными и проданными своими капиталистами французскими рабочими».
Ко времени моего переезда в Париж организовалась уже редакция ежедневной газеты «Наше слово». Нельзя недооценивать заслуг инициаторов товарищей Мануильского и Антонова-Овсеенко — в этом деле. В самом деле, создать, можно сказать, в пасти льва, в воинствующем Париже, да еще в момент опасности поражения для Франции ежедневную интернационалистскую газету, которая всеми буквами, белым по черному, каждый день боролась с войной и представляла собой сплошную пламенную прокламацию против нее, — это было трудно.
Я убежден, что если бы газета «Наше слово» издавалась па французском языке, ее сразу же прихлопнули бы и всех сотрудников арестовали бы, но на русском языке ее кой-как терпели; не очень, впрочем: редакторов постоянно таскали на всякие особые допросы, грозя беспрестанно конфискацией, — целые полосы ее появлялись белыми, и позднее пришлось даже изменить наименование.
Сначала газета была плодом почти личной инициативы названных товарищей, но потом в редакцию вошли и Троцкий, и Мартов, и я, и целый ряд других товарищей, и вокруг «Нашего слова» организовалась большая группа русских социал-демократов, все теснее связывавшихся с интернационалистами и с партией социал-революционеров, победоносно противопоставлявшая свою точку зрения все бешеней бушевавшему шовинизму.
Беда позиции «Нашего слова» заключалась в том, что мы растянулись довольно длинным цугом.
Помню, когда я написал первую статью против Плеханова, где прямо размежевывался с ним и указывал на то, что надо торопиться выбраться из гнилого болота военной паники и военного угара и что мы, интернационалисты, должны определенно клеймить тех товарищей, как бы они ни были авторитетны, которые не опомнились и до сих пор продолжают защищать Антанту, роль которой в кровавой трагедии вполне выяснилась, — то редакция колебалась, нужно ли и даже можно ли сделать такой выпад.
Я не хочу этим сказать, что я лично занимал позиции более радикальные, чем другие. Наоборот, инициаторы газеты раньше меня пришли К правильному воззрению на войну и все время держали курс, как мне казалось, безукоризненный.
Наши товарищи, подготовлявшие в то время Циммервальд1, группировавшиеся в более свободной обстановке в Швейцарии вокруг Ленина, находили, правда, у «Нашего слова» те или иные ошибки, но все придерживались дружеской позиции по отношению к нам.
Беда заключалась не в каких-либо шатаниях центральной группы (Антонов-Овсеенко партийно был тогда меньшевиком), а в том, что в редакции очень крупную роль благодаря своему таланту и политическому авторитету играл Мартов. Но Мартов не хотел порывать ни со своим меньшевистским колеблющимся центром, ни даже с правым крылом, переходившим в самый настоящий шовинизм.
Я помню, как на редакционных собраниях бурно обсуждался вопрос о необходимости требовать от Мартова самоопределения, и в этом самоопределении — разграничения с правым крылом.
Троцкий, понимая шаткость позиций Мартова, скорбел по этому поводу, но скорее сопротивлялся нашей мысли о необходимости размежевки с ним, чем способствовал ей. Зная, что по разным городам Европы рассеяны социал-демократы, смотрящие на вещи более или менее так, как мы, «Наше слово» обратилось и к так называемому О<рганизационному> К<омитету> меньшевиков, и к ленинскому центру, предлагая созвать совещание интернационалистов и организоваться.
Ленин ответил нам, указав, что надо выяснить предварительные вопросы, убедиться, что интернационалисты действительно солидарны между собой в главном. Ленин указывал на то, что с Плехановым, Алексинским и им подобными придется вести длительную борьбу, и спрашивал, откуда берет наша редакция хоть какую-нибудь степень убеждения, будто бы меньшевики являются интернационалистами.
Совсем иначе звучал ответ заграничного секретариата меньшевиков. Меньшевики заявили, что нельзя допустить предварительного отбора групп, что на совещании должны присутствовать представительства всех партийных центров и группировок. Другими словами, вместо организации интернационалистов они подсовывали нам бесплодные словопрения.
Приведу слова Ленина из № 41 «Социал-демократа», напечатанные 1 мая 1915 г., о его отношении к тогдашней ситуация и к идее «Нашего слова» об объединении интернационалистов:
«Значит ли это, что вся идея «Нашего слова» об объединении интернационалистов потерпела крушение? Нет. Никакие неудачи никаких совещаний не остановят объединения интернационалистов, поскольку есть идейная солидарность и искреннее желание бороться с социал-патриотизмом. Редакция «Нашего слова» располагает большим орудием ежедневной газеты. Она может сделать нечто, неизмеримо более деловое и серьезное, чем совещания и декларации: именно пригласить все группы и приняться немедленно самой: 1) за выработку полных, точных, недвусмысленных, вполне ясных ответов на вопросы о содержании интернационализма (а то ведь и Вандервельде, и Каутский, и Плеханов, и Ленч[40], и Гениш называют себя интернационалистами), об оппортунизме, о крахе II Интернационала, о задачах и средствах борьбы с социал-патриотизмом и т. д.; 2) за собирание сил для серьезной борьбы за такие-то принципы не только за границей, а и, главным образом, в России.
