<Хозяин>. Позвольте, я проведу Вас. Вашей Невесте нужен чистый воздух. Вам самому нужно оправиться [отдохнуть] от волнения.

Некто. О, нет, я совершенно спокоен.

Хозяин (наставительно). Я не допускаю этой мысли. Посмотрите, я сам вне себя. Этот несчастный случай повлиял и на Ваши чувства. Глаза Ваши горят, верно у Вас лихорадка. Я провожу Вас на улицу, я боюсь за Ваши нервы и провожу Вас до квартиры.

Ведет жениха и невесту за руки, несмотря на пререкания их. Дураки и дуры продолжают висеть на стульях. Мертвая тишина.

Улица. Некто и хозяин сажают на извощика куклу. Усаживают на сани с трудом. Кукла качается. Наконец сани тронулись. Кукла покачнулась и шлепнулась на мостовую. Лежит она распростертая. Некто, хватая себя за голову:

Высокая фигура в черном прислонилась к белому камню дворца.

Вот уже и день забелел.

Тяжко, тяжко, когда просыпается день.

Я говорю вам опять, что мы действуем только во имя человеческое.

Да, все мы хотим быть людьми.

Ни крова, ни семьи. Негде приклонить голову.

Да, это все, что остается тем, кто хочет быть человеком.

Страшное время.

Смешно говорить — страшное время. Что может испугать того, кому ничего не жаль.

Голос из глубины. Утро может испугать. Утро — тоска смертная.

Голос еще глубже. Жечь, жечь, жечь.

Вот он — сидит и дремлет. И держит мир своею красотою. — Неужели миром могут править эти дряхлые руки? Нет, им правит древняя зелень его седых кудрей.

Страшно.

Умирай, если страшно.

Голос глубже. Жги, если страшно. Глухая пустота. Мы, как зловещие птицы ночи — засыпаем, слабея, к утру.

Неужели нет людей, которые пойдут за нами.

Все пойдут за нами. Настанет день — и все пойдут за нами.

Но у всех у них семьи, дома. Они дрожат над каждой монетой.

Семьи их растленны уже. Дома их шатаются.

И все-таки сердца их — тупы и слепы. Не видят, не слышат. Тот, кто идет за нами, должен обладать горючим сердцем.

Все равно. Все сгорит — и твердое и мягкое, и сухое, сырое. От сырого еще больше дыму.

И этот старик сгорит?

Нет, он не сгорит. Чему в нем гореть? Все окостенело.

Мантия сгорит. Волосы сгорят.

Но сам он останется цел?

Развеем по ветру. Бросим в море.

Страшно. Страшно.

Жечь. Жечь. Жечь. Умирать.

День все разгорается. Все страшней пустота.

Это будет последний пустой день. Неужели ты не веришь тому, что все расшатано.

Я верю этому — последнее, чему я верю.

Да, всех нас соединила только одна эта вера.

Все они по первому знаку бросятся жечь и рушить, как стая голодных псов. Они стосковались по уюту своих промозглых очагов, своих утраченных семей.

Скажи мне, товарищ, на рассвете этого последнего дня: ведь и ты когда-то верил в добродетель.

Вот тебе моя рука. Сжимаю твою в последнем [предсмертном] пожатии. И я хотел благополучия. И я любил уюты, где пахнет духами и красивая женщина ставит на стол хлеб и цветы.

Любил ли ты детей?

Оставим это. Я любил детей. Но мне больше не жаль и детей.

Да, посмотри на детей. Они — выродки, бледные, худые. Теперь у всех детей печальные глаза.

Не долго выживут дети с такими глазами.

Скажи мне последнее: веришь ли ты, что твоя мечта освободительна?

Не верю. Не верю.

Спасибо. И я не верю.

И я.

И я.

Итак — мы четверо — в союзе смертном и неразрывном.

Мы соединены последней страстью — страстью к безверию, к безнадежности.

Во имя пустоты.

Я поднял бы кубок во имя пустоты, если бы здесь еще было вино.

Во всем мире больше нет вина.

Любишь ли ты что-нибудь?

Ты каркаешь, как черная птица. Нет, я ничего не люблю.

Любит ли кто-нибудь в этом городе?

Во всем городе я знаю троих: это высокий старик, который всегда молчит и которого все боятся. Он любит, потому что в нем сила. Но я не боюсь этой силы титана. Он не помешает нам.

Кто же еще?

Второй — поэт. Он страстно тоскует — он слышит всей своей чуткой душой, как пустота увивает вкруг него плющи свои. Но он заглохнет, ибо он слаб.

Кто третий?

Третий? — Это единственный, кого я боюсь. Это — женщина, дочь старика, которую любит поэт.

Ты, ты боишься?

Да, потому что она — женщина. И в ней живет высокая мечта.

Смешно! Ты боишься женщины!

Не смейтесь. Я не боюсь ни здравости, ни труда, ни мужской силы — ибо что сделают они в сумасшедшем городе? Только ускорят гибель. Я боюсь безумной фантазии, нелепости — того, что прежде называли высокой мечтой!

Ты боишься поэзии, религии? Но мы давно перешагнули через них. Мир забыл о пророках и поэтах.

Так было. Но в смертный час всем вспоминается то высокое и прекрасное, что было забыто.

Что же вспомнится этим ублюдкам? Какой высокой мечтой заразит их женщина?

Она заразит их своей безумной красотой. Она питает великие замыслы. Она хочет вдохнуть новую жизнь в короля.

Смешно, что ты боишься этого. Разве это — возможно? Разве этим удержишь народ от разрушения.

Я прямо говорю тебе, что это единственное, чего нам можно бояться. Эти ублюдки припадут к стопам ее. Они будут целовать следы ее. Они сделают ее королевой, Святой Девой, Богородицей.

Голоса. Это не может быть больше. История показала, что мир простился с этими идеями. Это — книжно. Это смешно.

Не смейтесь, говорю вам. Безумный город способен на последнее безумство. Он готов венчать свое безумие, когда потеряны все надежды, все добродетели, все семейные уклады и вся прелесть очагов.

Ты говоришь безумные вещи. Ты сошел с ума.

Все, все сошли с ума. Я всех безумней, и потому я стою во главе вас — безумцев. Без меня вы не можете действовать.

Что же ты велишь нам делать?

Ждать еще один только день. Сегодня к вечеру разрешится все. Сегодня эта женщина будет говорить с народом и королем.

Еще целый день! Еще пустой и светлый день. Лучше жечь скорее — и умирать!

Я клянусь вам, что к ночи мы все умрем. Переждите день. Если они поверят ей и пойдут за ней — мы умрем одни. Если же и ее высокая мечта не осуществится — мы погибнем вместе со всем городом.

Мы верим тебе.

День разгорается. Пойдем слушать толпу.

Пойдем доживать последние часы. Больше не страшно. Радостно. Пусть день осыпает нас беспощадными солнечными осколками. Я не боюсь больше света. Я не боюсь ничего.

Днем или ночью — все равно сладко умирать.

И жечь.

Во имя пустоты.

Все жители сошли с ума. Они строят свое счастье на каких-то нелепых мечтах. Они ждут чего-то с кораблей, которые должны придти сегодня.

Другой (хватается за голову). Боже мой, Боже мой! Иностранные корабли с моря? Чего ждать от них? Да ведь это безумие! Они сами обманывают себя! Мне кажется, я схожу с ума.

Если дать себе волю, — всякий сойдет с ума. Замкнись в себе — и доживи с ясностью этот день. К концу его ты увидишь ясно, как видишь вон ту белую птицу над морем, — что тебе пора умереть.

Умереть. Какое счастье — умереть.

Молчат.

И все-таки, с часу на час, я жду появления этих кораблей.

Голос из глубины. Смерти не предавайте. Отчаянья не предавайте.

Ты прав, товарищ. Я не предам нашего дела, потому что не верю в счастье. Но я боюсь, что корабли придут и обманут легковерный народ. Я боюсь, что люди успокоятся и поверят, что счастье — с ними.

Корабли не придут сегодня. Их задержит буря. Этот ветер может принести грозу к ночи.

О стуках.

В заголовке этой книги я подчеркнул слово лирические драмы.

Лирика не принадлежит к тем областям художественного творчества, которые учат жизни. В лирике закрепляются переживания души, в наше время, по необходимости, уединенной. Переживания эти обыкновенно сложны, хаотичны; чтобы разобраться в них, нужно самому быть «немножко в этом роде». Но и разобравшийся в сложных переживаниях современной души не может похвастаться, что стоит на твердом пути. Между тем всякий читатель, особенно русский, всегда ждал и ждет от литературы указаний жизненного пути. В современной литературе лирический элемент, кажется, самый могущественный; он преобладает не только в чистой поэзии, где ему и подобает преобладать, но и в рассказе, и в теоретическом рассуждении и, наконец, в драме. Вот почему, мне кажется, читатели резко делятся на два лагеря: на бегущих от лирики и проклинающих ее — и на заколдованных лирикой.