Не следует ли из этого, что практически все надежды Екатерина возлагала на агентуру, на «кредит в султане имеющих персон». И Обресков нашел такую персону — это был Гика, о котором уже шла речь. По заданию российского резидента он блистательно напугал руководителей Порты «перспективой» союза между Францией, Австрией и Польшей: Константинополь поспешил заявить о своем согласии с кандидатурой поляка на польский престол.
Еще когда Обресков докладывал в Петербург об успехе в деле со Станкевичем, он дал блестящую характеристику Гике и сообщил, что за работу дал ему соболий мех ценою в тысячу рублей и обещал Гике впредь годовой пенсион в 300 рублей, получив от него обязательство работать на российскую дипломатическую разведку и будучи на посту молдавского господаря.
Екатерина оценила работу Обрескова и его агентов следующей резолюцией:
«Быть по сему. А ревность искусства и усердия Обрескова довольно похвалить не можно. Да благословит Господь и впредь дела наши тако»{84}.
Но и после избрания Понятовского обстановку в Польше и вокруг нее нельзя было назвать благоприятной для России.
Не прекращались интриги со стороны Австрии и Франции. Неспокойно было и в самой Польше.
В реляции № 44 Обресков сообщает, что у него опять была конфеденция с Рейс-эфенди и ему пришлось отражать атаки против России в вопросе о Польше. Екатерина тут же направляет записку вице-канцлеру: «Переведите к ним хотя до тридцати тысяч и более, дабы они не с пустыми руками были».
А Обрескову одновременно указывается на необходимость продолжать пророссийскую обработку Рейс-эфенди.
Вербовочная работа в Турции просто не должна была прекращаться, ибо министры там менялись с калейдоскопической быстротой. Забота о бесперебойной работе агентуры и регулярном добывании информации тяжелым бременем лежала на плечах посла Обрескова. Бременем тем более тяжким, что сам он был серьезно болен.
И вот ко всему прочему в 1765 году добавилась еще одна угрожающая забота: резко нарушились отношения между российским резидентом (послом), с одной стороны, и послами Австрии и Франции — с другой. Австрия решительно начала склоняться на сторону Франции, а австрийский посол в Константинополе, по существу, пошел путем предательства своего бывшего «друга» и союзника Обрескова.
Переориентация в выборе союзников и противников — дело почти обычное в политике. Но такого резкого разворота событий ожидать было трудно. Непредсказуемость? Наверняка! Ибо виноват в том был и сам Обресков, хотя и отчасти. Л если рассуждать по большому счету, то вина в том и всей системы, и всей организации тогдашней дипломатической разведки: когда Россия была в союзниках с Австрией, Обресков не скрывал перед австрийским послом свою агентуру. Когда же интересы Австрии разошлись (вдруг?!) с интересами России, австрийский интернунциус (посол) стал расшифровывать (фактически — предавать) перед турками русских агентов.
Екатерина II, отличавшаяся в своей внешней политике не только реализмом, но и подчас цинизмом, была непомерно возмущена поведением посла Священной Римской империи и в рескрипте № 11 от 13 июня 1765 года написала Обрескову полные горечи и злобы следующие строки:
«Вероломное и преданническое поведение того двора министра открытием оной прежних ваших средств и каналов для тогдашних с наиобщих интересов не оставляет нам ничего более как единое, для пользы и успеха паше собственное уважение. И поэтому мы положили через сие вам точно предписать пашу императорскую волю и повеление, по которым вы имеете с дознанным вашим искусством и благоразумием потребить все возможные способы и все ваши силы, чтобы натягуемую австрийским домом тучу обратить на него самого»{85}.
Тучу так и не удалось обратить на австрийский дом. Но каково же было изумление, да и растерянность Петербурга, когда стало известно о, по существу, предательской деятельности посла дружественной Пруссии Рексина. Агенты донесли Обрескову, что его прусский коллега в Константинополе ведет секретные переговоры с Портой на предмет заключения военного союза против России. Более того, посол Пруссии разжигает вражду между Турцией и Россией описанием насилий, чинимых якобы русскими в Польше; он доносил туркам о военных приготовлениях России к войне против Турции, строительстве русскими крепостей на Днестре и т.д.
В Петербурге эта информация произвела эффект разорвавшейся бомбы. Екатерина указала срочно расследовать это «поносное дело», так как речь шла фактически не более и не менее как об измене Фридриха II Северной системе.
Панин немедленно строго конфиденциально встретился с прусским послом в Петербурге Сольмсом, который не преминул незамедлительно переслать информацию кайзеру. Тот, по-видимому, не ожидал, что разоблачение наступит так скоро, и ответил, что подобное невозможно. Но здесь Обресков переигрывает Фридриха: он присылает Панину копии документов, которые Рексин передавал Порте.
Прусский кайзер заюлил, заявив, что он никогда не давал своему послу таких директив и что Рексин никогда не сообщал ему о подобных своих демаршах в Константинополе, но, мол, может быть, это связано с тем, что он, Фридрих, послал в Турцию своего эмиссара «ревизовать Рексина» (?!).
Такие толкования происшедшего и вовсе вызвали, мягко говоря, скепсис у императрицы и Панина. В письме от 16 августа 1765 года руководитель российской дипломатии полагает «почти совсем невероятным делом, чтобы Рексин столь нагло и отчаянно мог изменить своему государству».
Дело приняло настолько серьезный оборот, что Обрескову по высочайшему повелению было предложено «умерить с сим настоящим нашим сумнением всевысочайшаго ея императорскаго величества именнаго по № 11 от 2 минувшаго июня рескрипта»{86}.
Тем временем Фридрих II понял, что если не поменяет своей позиции, а по существу, если не капитулирует перед Петербургом в деле с Рексином, то будет иметь в ближайшее время русские полки под Берлином. И он сдался, заявив, что Рексин, видимо, кем-то подкуплен, что он давно подозревал его, что он отзовет его в Берлин, где будет назначено расследование. Рексин, уверял кайзер, будет казнен. Но все это он просил держать в строжайшем секрете, ибо боится, как бы посол не стал невозвращенцем.
Многоопытного Панина трудно было провести на такой мякине: в письме к Обрескову он однозначно говорит, что Рексин, конечно же, переборщил, но действовал явно по директиве Фридриха И. Российский канцлер сообщает своему послу о просьбе прусского кайзера всецело доверять его новому послу в Константинополе, но сопровождает послание Обрескову такой характерной припиской:
«Предварительно прошу будущую вашу с тем новым прусским министром откровенность учреждать и размерять не инако, как по собственному вашему лучшему на месте усмотрению его собственных действий и правил, которым он следовать будет, дабы иногда разновременно или излишнею откровенностью не компрометировать собственные ваши каналы»{87}.
Что же, прав умудренный опытом Н.И. Папин: агентурой не делятся — дружба дружбой, а агентура врозь!
Кстати, информация и материалы Обрескова о Рексине вскорости подтвердились через другие источники. Английский посол в Турции Гренвил направил письмо своему коллеге в Петербурге лондонскому посланнику Макартнею. Письмо было перехвачено агентами русской дипломатической разведки. В своем послании Гренвил подробно информирует своего петербургского коллегу о деятельности Рексина против России.
Панин не замедлил вызвать на ковер прусского посла Сольмса и изложить ему в самой резкой, на грани дипломатического этикета, форме все то, что «наворотил» его коллега в Константинополе против России, дабы было Фридриху II известно, что русская дипломатия оперировала совершенно достоверными и неопровержимыми свидетельствами.