А тот с удобством проживал в неглубокой каменной нише на вершине утеса на самом берегу океана. У ног его чайки устроили себе гнездо.

Мельхиор являл собой волосатую версию своего братца — иными словами, был невысок и неширок, лет около шестидесяти, лоб помечен кастовым пятнышком. Волосы и борода у него были длинны и седы, лишь местами попадались черные пряди, а темные глаза глядели так напряженно, что казалось, белков у него нет вообще. На нем была лишь набедренная повязка, и худ он был, как те неприкасаемые, с которыми мы познакомились в Калигхате.

Мы с Джошем распластались по стене утеса, пока гуру развязывался из человеческого узла, в который сам себя скрутил. Процесс шел неспешно, и мы делали вид, что разглядываем чаек и наслаждаемся панорамой, дабы не смущать святого старца своим нетерпением. Когда наконец он принял позу, в которой уже не выглядел так, будто его переехала воловья упряжка, Джошуа сказал:

— Мы из Израиля. Шесть лет мы пробыли с твоим братом Гаспаром в монастыре. Я…

— Я знаю, кто ты, — ответил Мельхиор. Голос его звучал очень мелодично — как будто каждой фразой он начинал декламировать стихотворение. — Я узнал тебя, ибо впервые увидел в Вифлееме.

— Правда?

— Личность человека не меняется, меняется лишь его тело. Я вижу, ты уже вырос из свивальников.

— Ну да. Некоторое время назад.

— Больше не спишь в яслях? — Нет.

— Бывают дни, когда мне бы не помешали такие славные ясли, немножко соломы, может, даже одеяльце. Не то чтобы подобная роскошь мне требовалась — как и всякому, вставшему на тропу духовности, но все равно.

— Я пришел у тебя учиться, — сообщил Джошуа. — Я должен стать бодхисатвой своему народу и не очень уверен, как это сделать.

— Он — Мессия, — услужливо подсказал я. — Знаешь, да? Тот самый Мессия. Ну, типа, знаешь — Сын Божий.

— Ага. Сын Божий, — подтвердил Джош.

— Ага, — сказал я.

— Ага, — сказал Джошуа.

— Так что ты можешь нам дать? — спросил я.

— А ты кто такой?

— Мой друг, — ответил Джош.

— Ага, его друг, — подтвердил я.

— И чего же ты ищешь, его друг?

— Вообще-то мне бы хотелось больше не висеть тут на утесе, потому что у меня пальцы онемели.

— Ага, — подтвердил Джош.

— Ага, — поддакнул я.

— Найдите себе здесь пару ямок. У нас несколько пустует. Йоги Рамата и Махата не так давно переехали к своему следующему перерождению.

— Если ты знаешь, где тут найти какой-нибудь еды, мы будем тебе признательны, — сказал Джошуа. — Мы уже очень давно не ели. И денег у нас нет.

— Настало время твоего первого урока, юный Мессия. Я тоже проголодался. Принеси мне зернышко риса.

Мы с Джошем ползали по утесу, пока не нашли две пустые ложбинки, — вернее, пещерки, довольно близко друг к другу и не так высоко от пляжа, чтобы убиться, если вывалишься. Норки кто-то выдолбил в сплошной скале — такой ширины, что можно лечь, такой высоты, что можно сесть, и такой глубины, чтобы не заливало дождем, но только если он падал совершенно отвесно. Как только мы разместились на новых квартирах, я порылся в котомке и отыскал три старые рисинки, завалившиеся в шов. Я положил их в свою миску, взял ее в зубы и пополз к норе Мельхиора.

— Я не просил миску, — сказал йог.

Джош уже по стене перелез сюда и сидел рядом со стариком, болтая ногами. На коленях его устроилась чайка.

— Сервировка — половина еды, — сказал я, цитируя выражение Радости.

Мельхиор понюхал рисинки, взял одну и подержал в костлявых пальцах.

— Сырой.

— Ну да.

— Мы не можем есть его сырым.

— Если б я знал, что ты предпочитаешь его в ином виде, я бы его подал вареным с крупинкой соли и молекулой зеленого лука. (Ну да, молекулы у нас в то время уже были, так что отвалите.)

— Очень хорошо, сгодится и так.

Святой человек поставил миску с зернышками себе на колени и закрыл глаза. Дыхание его начало замедляться, и через минуту он, похоже, вообще сопеть перестал.

Мы с Джошуа ждали. Переглядывались. А Мельхиор не двигался. Даже грудь скелета не вздымалась. Я устал и проголодался, но ждал. А святой не двигался почти час. Учитывая недавно освободившиеся норки на этом утесе, я начал беспокоиться: вдруг Мельхиор пал жертвой какой-то смертельной йогоубийственной эпидемии.

— Он умер? — спросил я.

— Не могу сказать.

— Ткни его.

— Ну как же? Он мой учитель, святой человек. Я не могу его тыкать.

— Он неприкасаемый.

Джошуа не утерпел против иронии и ткнул йога под ребра. Тот неожиданно открыл глаза, вытянул руку к морю и завопил:

— Смотрите, чайка!

Мы посмотрели. А когда вновь перевели взгляды на йога, тот держал на коленях полную миску риса.

— Вот. Теперь приготовьте его.

Так началось ученичество Джошуа, которое Мельхиор называл поиском Божественной Искры. Со мной святой человек был суров, но с Джошем его терпение было безграничным, и вскоре стало очевидно: пытаясь учиться чему-то вместе с моим другом, я скорее тяну его назад. Поэтому на третье утро жизни на утесе я длительно и плодотворно пожурчал с высоты (а есть ли что-нибудь плодотворнее журчания с большой высоты?), затем сполз на пляж и отправился в ближайший городок искать работу. Даже если Мельхиор умеет устраивать пиршество из трех зернышек риса, все заблудившиеся рисинки из наших котомок я уже выгреб. Может, конечно, йог способен научить парня изгибаться и лизать яйца, но ничего питательного в этом я не видел.

Городок назывался Никобар. Раза в два больше Сефориса, население — от силы двадцать тысяч, и большинство живет морем: рыбаки, торговцы, корабельщики. Кое-где поспрашивав, я понял, что между мной и заработком в кои-то веки стоит не отсутствие у меня каких-то навыков, а кастовая система. Она укоренилась в здешнем обществе гораздо глубже, нежели рассказывал Руми. Подкасты четверки основных каст диктовали: если ты родился камнерезом, сыновья твои будут камнерезами, их сыновья — тоже, и самим своим рождением ты привязан к этой работе, и плевать, удается она тебе или нет. Если родился плакальщиком или колдуном, умрешь плакальщиком или колдуном, а единственный способ выбраться из всего этого плача или колдовства — умереть и в следующем воплощении сменить профессию. Судя по всему, единственное занятие, не требовавшее принадлежности ни к какой касте, — работа деревенского дурачка, но индусы, похоже, закрепляли эту должность за особо эксцентричными святыми, поэтому вакансий не было. Но миска при мне имелась, равно как и мой опыт по сбору подаяний для монастыря, и я попробовал нищенствовать. Но едва я намечал себе хорошенький перекресток, ко мне подскакивал какой-нибудь одноногий слепец и срывал все аплодисменты. К концу дня я набрал лишь одну паршивую медную монетку, а староста гильдии побирушек предупредил: еще раз увидит, как я прошу милостыню в Никобаре, — лично проследит, чтобы меня приняли в гильдию на основании немедленного усекновения моих ног и рук. На ту монетку я купил на рынке горсть риса и уже пристыженно уползал из города, держа перед собой миску и повесив голову, как примерный монах, когда узрел на земле перед собою два нежнейших комплекта выкрашенных киноварью пальцев, за которыми следовала изысканная ступня, элегантная лодыжка, побрякивающая медными браслетами, заманчивая икра, украшенная хинными узорами, причудливыми, словно кружево, далее яркая юбка перетащила мой взор через поясок к отягощенному драгоценностями пупку, полным грудям, подвешенным в желтом шелке к туловищу, губам, что были точно сливы, носику длинному и прямому, как у любой римской статуи, и широко распахнутым карим глазам, обведенным голубым и черным так, что размерами они казались с тигриные. И глаза эти меня оценивали.

— Ты чужестранец, — сказала она. Длинным пальцем, упертым мне в грудь, она остановила меня намертво. Я попробовал сокрыть свою мисочку с рисом в глубинах рубахи, и умопомрачительной ловкостью рук мне удалось опрокинуть ее себе на передок.