После смерти Пророка ислам переживал трудный период, насыщенный дебатами. Почти тотчас же регионы, принявшие доктрину, оказались втянутыми в гражданские войны и подпали под влияние честолюбивых деспотов и тиранов. Успех ислама породил новую аристократию, всеми помыслами которой завладели материальные ценности, роскошь и власть.
Границы ортодоксии были проведены так четко, что оставляли самых вдумчивых и искренних без какого бы то ни было религиозного руководства, отвечавшего их потребностям. По мере того как росли земные богатства и слава веры, она приспосабливалась к эгоизму и высокомерию привилегированных классов и все дальше отступала от простого примера и законов Пророка.
Возникновение мусульманского и христианского мистицизма почти в точности аналогично. Многие суровые обычаи обоих вероисповеданий появились в результате отвращения к разложению, царившему в общественных системах того времени. Ордена флагеллантов[209], возникшие в средневековый период в Италии и распространившиеся в большей части Европы, свидетельствовали о реакции коллективного сознания общества.
Суфии изначально принадлежали к той системе религиозного мистицизма, которая называется квиетизмом. Квиетист ищет спасения от насущных потребностей жизни в уходе в себя, освобождении разума и чувств от всех житейских проблем и направляет силу своего сознания на приобщение к божественной любви и постижению. Многие группы квиетистов имеют отличную репутацию благодаря добрым делам и практическому вкладу в развитие общества. Они пребывают в мире, но не принадлежат ему. Они обычно выбирают занятия и профессии, не связанные с конкуренцией, и отказываются содействовать деструктивным политическим курсам. Их позиция, противоположная той, что одобрена политикой и временем, зачастую неправильно воспринимается окружающими. Поэтому членам этого течения приходится переносить несчастья и унижения и доказывать свою честность, терпеливо и без злобы встречая оскорбления, которыми их осыпают. Мир еще не понял, что для того, чтобы проявлять терпение и смиренность, нужно быть по-настоящему сильной личностью.
Квиетисты могут организовываться в группы или секты, либо оставаться членами признанных орденов. В большинстве случаев они могут приобретать авторитет, следуя образу жизни великих пророков и святых, чей пример восхищает ортодоксов, но не применяется ими на практике.
Поначалу суфии стремились найти духовное утешение, которое, согласно их представлениям, и составляло сущность мусульманской доктрины. Они выделялись всего лишь постоянством, с которым придерживались духа откровения. Им было чуждо стремление к роскоши, свойственное их современникам, и их высмеивали за то, что они не разделяют успешной, но неэтичной стратегии ближних.
Квиетизм, однако, почти неотвратимо приводит к религиозным переживаниям, выходящим за пределы простого благочестия и терпения. Разум вознаграждает квиетиста, открывая ему внутреннюю жизнь, которая побуждает к мистицизму. Хотя вначале это главным образом поиски покоя, спокойствие само по себе приносит неизменное совершенствование психической организации.
Испытавшие состояние мистического восторга, естественно, стремятся поделиться с другими. Условия, которые приводят мистика к расширению его внутреннего видения, вскоре становятся для его последователей учебными дисциплинами.
Квиетизм часто ассоциируется с раскаянием. Самые безгрешные более всего тяготятся своими недостатками. Закоренелый грешник раскаивается редко. Мистические откровения обычно обременяют душу воспоминаниями о давней вине.
Годы, предшествовавшие пробуждению, ложатся тяжким бременем на совесть до тех пор, пока новообращенный, подобно добродетельному святому Августину, не ощутит в себе потребности потратить оставшиеся годы на искупление проступков юности. Для того чтобы возвыситься над механизмом осознания вины разумом, требуется озарение, и даже более яркое, нежели то, которого достигает большинство мистиков.
Даже сила осознания вечной любви и понимания Бога недостаточна для того, чтобы помешать кающемуся грешнику отчаянно стремиться к спасению души, которое кажется почти недостижимым даже для раскаивающегося.
Что же касается суфиев, то их мистические убеждения вневременны, не устаревают и целиком и полностью выходят за рамки истории. Они не считают, что происходят от некоего конкретного пророка или учителя, а скорее видят в себе хранителей и толкователей вечной истины.
В источнике суфийской метафизики смешалось несколько потоков мистических убеждений. Секта испытала сильное влияние христианских пустынников, которые удалялись от суетных многонациональных общин, чтобы развивать духовные убеждения в уединенных местах. Сам Мухаммед искал контактов с такими отшельниками и получил от них благоприятное впечатление о подлинном учении Иисуса, которое стало неотъемлемой частью мусульманского мистицизма. Повлияло на суфиев и проникновение из Центральной Азии буддизма[210].
Безмятежность и душевное богатство буддийского образа жизни сильно привлекали этих раскольников и резко контрастировали с высокомерием и суетностью халифата.
Третьим и не менее важным источником вдохновения был александрийский неоплатонизм, знакомство с которым, наряду с другими элементами классического мышления, состоялось в то время, когда мусульманский мир углубился в греческую философию[211].
Наверное, можно было бы, не впадая в ошибку, предположить, что суфизм во многих отношениях представляет собой исламский неоплатонизм. Суфии унаследовали от александрийских мистиков идею религиозного единства и развития человеческого сознания — постепенного или поэтапного — от полного материализма к абсолютному идеализму. Считается, что суфии привнесли в ордена дервишей мощный духовный стимул, значительно облагородив эти секты и придав им красоты.
Альберт Макки размышляет о возможной связи между суфийским мистицизмом и европейским франкмасонством: «Нас, пожалуй, очень удивили бы совпадения, существующие между обычаями и догмами софиев [sic], и нам, естественно, было бы любопытно выяснить поводы близкого общения, не раз имевшего место во время крестовых походов между мусульманской сектой философов и христианским орденом тамплиеров». Он подкрепляет свою аргументацию, цитируя в своих «Азиатских исследованиях» труды К.У.Кинга («The Gnostics and Their Remains»), Годфри Хиггинса («Anacalypsis») и работу сэра Уильяма Джоунса.
Постепенно суфии разработали нечто вроде символического языка, при помощи которого выражали свои основные принципы. Они придали простым и привычным терминам новый, утонченный смысл, чтобы иметь возможность разделять духовные переживания с другими людьми подобных убеждений. Подобно трубадурам, они слагали песни и поэмы, явно любовные и даже сладострастные, и создавали у непосвященных впечатление, будто увлечены удовлетворением страстей и потребностей плоти. К.У. Кинг утверждает, что «арабские влияния ярко прослеживаются в поэзии трубадуров, полулюбовной, полумистической, как и ее образец, и столь же резко отличающейся по духу от материализма классических элегических стихов, как остроконечная «сарацинская» архитектура со всеми ее формами, подсказанными опорным шестом и пологом, отличается от тяжеловесного романского стиля, стремительно вытесненного ею»[212].
«Рубаи» Омара Хайяма наводят на мысль, что этот прославленный изготовитель тканей для шатров и палаток[213] был разочаровавшимся человеком, находившим наибольшее утешение в «кувшине вина, книге стихов и тебе». Так называемый «словарь любви и вина» был принят из тех же самых соображений защиты, что и фантастическая терминология алхимиков. Суфии все дальше и дальше отходили от ортодоксального ислама, а, возможно, правильнее было бы сказать, что ислам постепенно отступал от простого и благочестивого примера своего основателя. Расширение собственного видения ставило под угрозу положение суфиев. Не связанные более строгой ортодоксией мусульманского мира, суфии сочли целесообразным сделать вид, что у них нет занятий важнее, нежели предаваться наслаждениям, слегка омраченным сознанием неизбежного конца.
