Очень скоро в дверь постучали – конечно же, напрочь не так, как стучал он: медленно, нерешительно, – и Маняшин свежий голосок запел: «Ходыть сон коло викон, а дримота коло плоту…» и потом произнес: «Я пришла, бабушка».

«Дерни за веревочку, дверь и откроется», – тихо сказал Вольф почти без акцента.

Дверь открылась, стукнула, потом со скрипом закрылась, щелкнула скоба. Маняша вошла, озираясь по сторонам, обеспокоенно принюхиваясь, – старое ружье ведь выкашливало целое облако едкого дыма.

– Бабушка… чем это пахнет?

– Косточки совсем болят… печку топила.

Маняша поставила корзинку на стол, нерешительно подошла к кровати, кося своими невидящими глазами, как всегда, куда-то в сторону.

«А ведь она и не совсем уже ребенок», – мелькнуло в голове у Вольфа. Платье, в котором девочка ходила, наверное, лет с пяти, подпоясанное материнским ремнем, было совсем коротким, грубые коричневые чулки в дырах сползали с упругих, гладких бедер. Руки с тонкими запястьями теребили потрепанный подол.

«Интересно, что у нее там сверху», – подумал Вольф по-русски, мельком припомнив эпизод в одном из галицких сел.

– А сядь, сядь сюда поближе, что-то я совсем слепа стала, дай рассмотреть тебя.

Красная Шапочка нехотя присела на край постели, принюхиваясь, нервно потерла коленками. Вольф высвободил из-под одеяла одну руку и положил ей на плечо.

– Бабушка, ну почему же у тебя такой голос?

– Болею я…

Напряженно ерзнув под его рукой, Красная Шапочка снова нюхала воздух.

– Мама говорит, война скоро закончится, у нас там война… а в лесу войны нет. Если бы все могли уйти в лес – не было б войны!

– Это правда…

– Бабушка, почему же тут так странно пахнет? И не тепло…

– Болею я. Печку протоплю – тепло, а дышать нечем. Дышать мне трудно. Открою дверь – так холодно.

– Бабушка, что с твоим голосом? У тебя никогда не было такого голоса!

Рука с плеча переместилась ей на грудь, остановилась там, поглаживая.

«Лет двенадцать, – подумал Вольф. – И такая дура…»

– Немцы мою куколку сожгли, – сказала она, чуть расслабившись. («Неужели и бабка гладила ее так?») – Мне папа из дерева сделал, ручки-ножки двигались, мама платье ей сшила. А они сожгли. И папы нет… Хорошо, что ты в лесу живешь. Жаль, мама не может сюда прийти жить. Тут хорошо. Если бы мы тут жили…

– Не плакай… – хрипло сказал Вольф, аккуратно снимая с ее плеч мальчиковую курточку в заплатках.

– Бабушка… ты какая-то другая сегодня, мне страшно, я в лесу человека непонятного встретила… – Красная Шапочка протянула руки к невнятному серо-голубоватому пятну перед собой. Угадывались очертания чепчика, рта, глаз – размытые пятна. Коснулась лица – кажется, носа.

Вольф взял ее за руку, чуть сжал. Маняша неожиданно прильнула к нему, выскользнула из сапог и с ногами взобралась на кровать, примостилась рядом.

– Ты так странно пахнешь, бабушка… – Рука вернулась ей на грудь, пальцы уже раздвинули ткань между пуговицами, сорочки под платьем не было – гладкая теплая кожа, черный шнурок с крестиком, и сердечко бьется быстро-быстро. Длинные белые пальчики («Как macaroni!» – подумал Вольф) легли на его ладонь, стали ощупывать, поклевывая.

– Бабушка, а почему у тебя такие большие руки?

– Распухли, болею я, – продышал Вольф ей на ухо.

Маняша ерзнула еще разочек, заскользила пальчиками по его лицу – по бровям, по носу, по подбородку и, вскрикнув, отпрянула:

– Почему у тебя лицо колется, как у дядьки? Бабушка!!!

– Потому что у меня есть вот что… – Он схватил ее ручку и стал толкать вниз, под одеяло.

Маняша запищала, все равно ничего не поняла, засучила ногами, так что платьице задралось до шерстяных панталон, а Вольфа захлестнула вдруг дурная приторная волна, в глазах потемнело, – неужели все?! – и одновременно с возвращающимся сознанием в нем поднялась трезвая, холодная, как утро, ненависть.

Вскочив на ноги, он попытался разорвать нелепый балахон на себе, но ткань оказалась неожиданно крепкой, тогда, скинув пахнущую старухой и ее шкафом сорочку на пол, Вольф схватил девчонку за локоть, выдернул из кровати, поставил перед собой и одним ударом, как бил в далекой юности по тряпичному манекену в зале на Вассерфур (ох, неужели это где-то есть до сих пор – Бавария, цветы, кнедлики, воскресная месса, Гизела и Паулин?..), свалил обратно на кровать, а серое белье, хранящее теперь с сыроватым бабкиным теплом и его собственное (какая мерзость!), расцветало алым, почти красивым пятном. Он так ее ударил, что девчонка сперва отлетела к стене, взмыла в воздух, ударилась темечком и потом упала. Спрятав тело в шкаф к бабке, неторопливо осмотрелся, расправил китель, надел ремень и фуражку.

Мисливец заходил к старухе Носовой через чердак – некогда было с этой считалкой у двери возиться. Один раз старуха его чуть не убила (а он потом чуть не убил саму старуху), с тех пор и договорились – через крышу.

Дмитрий Петрович в кустах прятал палку, длинный шест из молодой сосенки с рейками, по которому взбирался, как по лестнице, бесшумно пролезал в слуховое окно на чердаке и там, желая напугать старуху, нарочно с грохотом выбивал ногой крышку от чердачного лаза и прыгал вниз с джигитским «хыыыыа!». Старуха Носова шипела: «Умри, паскуда!», а Мисливец игриво ей подмигивал и говорил с деланым удивлением: «Ты гляди… жива еще!»

Радиопередатчиков было на самом деле два. Фальшивый, к которому одновременно с Мисливцем шел передавать радиограмму ничего не знающий человек, и этот, у старухи, – правильный. Когда за первым устанавливалась слежка, Дмитрий Петрович говорил, что «упадет на хвост» своему человеку и проверит, кто там за кем «наглядает». И уходил. Никто не следил за ним: в отряде напряженная обстановка царила, все подозревали друг друга, любого отлучившегося в этот период тут же обвинили бы в измене. Мисливец давал пару кругов по их территории, слушал, смотрел и потом осторожно, окольными путями добирался до старухи. Сейчас, когда дела стали более серьезными, тыл работал в полную мощь и сообщений становилось больше, радовать старуху своими посещениями приходилось чаще. Она действительно захворала – уж свой век прожила к тому же… Нужно было что-то придумывать с ней, менять тактику. Так и в этот раз – зашел к ней, чтобы получить шифровку с Большой земли и заодно проведать, не померла ли.

Мисливец повозился немного на чердаке, где в сене была спрятана рация, но решил сперва все же проверить обстановку внизу.

Вольф стоял перед ним собственной персоной, с ненавистными ромбами на воротничке, в мерзко оттопыренных галифе темно-оливкового цвета, подпоясанный ремнем с кортиком, ухмыляющийся, выставив вперед свой «вальтер», снятый с предохранителя.

Любой другой человек, не имеющий в отличие от Мисливца травмы головы, вывалившись из чердачного лаза и грузно приземлившись тремя метрами ниже, хоть на миг, но замер бы, застыл бы, не отдышавшись от одного испуга (от прыжка), припечатанный еще одним, катастрофическим, отупляющим – Вольфом и «вальтером». Но Мисливец в ту же секунду вскочил на ноги и сделал то, что было для него вполне предсказуемо: с воплем «Ах ты ж сучара!» бросился на Вольфа, в два счета выбил «вальтер» из его рук, заехал кулаком в челюсть, коленом в живот и еще раз коленом, согнувшемуся, по лбу.

Потом, матерясь на чем свет стоит, связал его же ремнем и вытолкал к двери. Только там заметил, что кровать залита кровью. А на полу – корзинка.

– Ах ты ж опарыш гнойный, ах ты ж падла такая, где девчонка? – И, не дожидаясь ответа, рванул на себя дверь шкафчика.

Девочка в съехавшем на шею платке, с разбитым носом и заплывшим глазом выпала ему в руки. За ней, как набитый тряпками манекен, вывалилась старуха. Ее серые космы напитались внучкиной кровью и еще больше походили на змей.

Девочка дышала.

– Ты один, сука? Ты один, тебя я спрашиваю?

– Один, – ответил, отплевываясь, Вольф и хрипло засмеялся.

– Один? Твою мать растак сто сорок черносотенных в горло! Ты один?