Гобо говорил, что ему надоела такая охота. Макумазан (то есть я), конечно, человек опытный и стреляет хорошо, но он, видно, совсем сошел с ума. Только сумасшедший может так долго гнаться за слонами, которых невозможно поймать, и оставлять без внимания свежие следы других слонов. Конечно, сумасшедший, и это безумие нужно прекратить, что он, Гобо, и решил сделать. Он отказывается продолжать эту безумную охоту.

Да, вторил ему другой, у бедного хозяина и вправду что-то не в порядке с головой, надо положить конец его глупостям, пока кожа на пятках у них еще цела. И потом, ему вообще не нравится земля Вамбе, здесь слишком много духов. Вот вчера ночью, например, он слышал, как они палили из ружей, во всяком случае, звуки были похожи. Это очень подозрительно, но, может, их потерявший разум хозяин…

— Гобо, негодяй! — заорал я, сев на постели. — Прекрати бездельничать и свари мне кофе.

Гобо и его приятель вскочили и через минуту почтительно крутились около меня, что совершенно не соответствовало высокомерию и презрению, звучавшим в прерванном разговоре. Но, видимо, решение их было достаточно серьезно, и, не успел я допить кофе, как они предстали передо мной и заявили, что если я хочу и дальше преследовать слонов, то мне придется идти одному, а они отказываются.

Я стал спорить, даже сделал вид, что вышел из себя. «Слоны рядом, рукой подать, — убеждал их я, — я точно знаю, я слышал, как они трубили ночью».

Да, отвечали оба моих помощника с таинственным видом, они тоже слышали ночью всякие ужасы, просто вслух сказать страшно: они слышали выстрелы, это стреляли злые духи, и они больше не хотят находиться на земле, где живет нечистая сила.

Ерунда, возражал я, если бы это были духи, они стреляли бы не черным порохом, а из волшебного ружья, которое услышать невозможно. Но раз они такие трусы, пусть остаются, заставлять я не стану, только хочу предложить им сделку. Мы ищем слонов полчаса, и если не находим, то прекращаем охоту и прямиком отправляемся к вождю матуку Вамбе, чтобы вручить ему хонго.

На это они с готовностью согласились. Через полчаса мы свернули лагерь и отправились в путь; невзирая на боль и ссадины, я, по-моему, никогда в жизни не чувствовал себя лучше. Чрезвычайно приятно, проснувшись утром, вспомнить, что глухой африканской ночью, один, без чьей-либо помощи ты убил трех огромных слонов, да к тому же всего тремя пулями. Я никогда не слышал, чтобы это кому-то удавалось, и в то утро чувствовал себя просто героем. Единственное, чего я опасался, так это того, что никто и никогда мне не поверит, поскольку принято считать, будто все охотничьи истории — сплошное вранье, и никому в голову не придет, что все это могло произойти на самом деле[22].

Итак, мы двинулись в путь, миновали поляну, где я ночью видел львов, и добрались до полосы леса, отделявшей первую поляну от второй, где остались убитые слоны. Тут я сделал вид, будто сперва собираюсь предпринять кое-какие меры предосторожности, и даже приказал Гобо тихонько подползти к опушке и посмотреть, нет ли там случайно слонов. Не скрывая снисходительной улыбки, он пополз вперед, но мгновенно вернулся обратно и начал тихонько щелкать пальцами.

— Что там? — прошептал я.

— Слон, громадный слон с одним бивнем, стоит на коленях.

Я пополз за ним. Слон стоял на коленях в той же позе, как я его оставил прошлой ночью, поодаль лежали и остальные.

— Они спят? — спросил я шепотом у изумленного Гобо.

— Да, Макумазан, спят.

— Нет, Гобо, они мертвы.

— Мертвы? Не может быть! Кто убил их?

— Как люди называют меня, Гобо?

— Макумазан.

— А что значит «Макумазан»?

— Макумазан — это человек, бодрствующий в ночи, человек, который встает после полуночи.

— Да, это сказано про меня. Смотрите, трусы, лентяи, бездельники! Пока вы спали, я встал, в одиночку догнал этих слонов-великанов и застрелил их при свете луны. На каждого из них я потратил одну пулю, только одну, и она была смертельной. Видите, — тут я вышел на поляну, — вот мой след, и вот след громадного слона, который гнался за мной, а вот дерево, за которым я прятался. Смотрите, слон в ярости разнес его. Несчастные трусы, вы хотели бросить охоту, когда свежий кровавый след дымился прямо у вас под носом! Смотрите, что я сделал один, пока вы спали, и пусть вам будет стыдно!

«Оу, — сказал туземец, — оу! Коос, коос и умкооль! (Да, о вождь, могучий вождь!)» На этом их красноречие иссякло, они подошли к трем мертвым животным и принялись молча их разглядывать.

Они и потом смотрели на меня как на существо более высокого порядка, чем простой смертный. Они были уверены, что обыкновенному человеку убить трех слонов за одну ночь не под силу. Больше у меня с ними никаких недоразумений не было. Думаю, если бы я приказал им прыгнуть в пропасть и пообещал, что они останутся невредимы, они бы мне поверили.

Я тоже пошел посмотреть на свою добычу. Таких бивней я никогда не видел и никогда не увижу. Нам понадобился целый день, чтобы их отпилить, и когда они в конце концов оказались в бухте Делагоа, правда, к тому времени ими уже владел не я, то выяснилось, что единственный бивень самого большого слона весил сто шестьдесят фунтов, а четыре остальных в среднем по девяносто девять с половиной фунта — огромное количество замечательной, просто небывалого качества слоновой кости[23]. К сожалению, я был вынужден распилить большой бивень на две части, иначе нам было его не унести.

— Ах, Квотермейн, это просто варварство, — прервал его я, — испортить такой бивень! Я бы сохранил его целым, пусть даже мне потом пришлось бы тащить его на себе.

— Конечно, молодой человек, — ответил Квотермейн, — вам сейчас легко рассуждать, но, окажись вы в таком положении, как я буквально через несколько часов, уверен, вы побросали бы все бивни и бежали оттуда куда глаза глядят.

— О, — сказал Гуд, — значит, это еще не конец? Кстати говоря, замечательная история, Квотермейн, — даже я не придумал бы лучше.

Старый джентльмен сурово посмотрел на Гуда — он чрезвычайно не любил, когда смеются над его рассказами.

— Не понимаю, о чем вы, Гуд. Не вижу ничего общего между тем, что действительно случилось со мной, и вашими нелепыми выдумками про горных козлов, которые висят над пропастью на собственных рогах. Нет, моя история на этом не кончается, самое удивительное еще впереди. Но сегодня я рассказал вам достаточно, а если вы будете продолжать в том же духе, Гуд, то конец услышите очень не скоро.

— Я не хотел вас обидеть, поверьте, — смиренно сказал Гуд. — Давайте выпьем в знак примирения, старина.

Так мы и поступили.

Назавтра мы снова ужинали вместе, и, хотя Квотермейн все еще не мог забыть насмешек Гуда, мы уговорили его рассказывать дальше.

— И вот, — продолжил он, — за несколько минут до заката мы закончили работу. Мы трудились весь день, прервавшись только на обед, ибо нелегко было обработать пять бивней, да тем более таких, какие лежали теперь передо мной в ряд, сверкая белизной. Кстати, об обеде стоит сказать особо, это было жаркое из сердца слона, — того самого, с одним бивнем; слон был такой огромный, что слуга, которого я послал достать сердце, извлекал его из слоновой туши по частям. Мы нарезали его на куски и пожарили. Мне никогда не приходилось пробовать ничего подобного — мясо просто таяло во рту. Кстати, я потом осмотрел челюсть этого слона: в ней с самого начала рос только один бивень, признаков второго — даже намека на него — я не обнаружил.

Итак, передо мной лежали пять прекрасных бивней, точнее сказать, четыре, потому что Гобо с другим слугой распиливали самый крупный бивень на две части. Я очень не хотел этого делать, но пришлось — по опыту мне было известно, что иначе донести бивень будет невозможно. Сто шестьдесят фунтов слоновой кости, к тому же не до конца обработанной, — слишком тяжелая ноша даже для двух человек, а нам предстояло тащить бивни по сильно пересеченной местности. Я сидел, наблюдая за работой, покуривая трубку в свое удовольствие; вдруг в кустах послышался шорох, и оттуда вышла очень красивая девушка-туземка, лет двадцати, с корзиной маиса на голове.