— А, это ты, Метем! — сказал Азиэль. — Зачем ты оставил караван и вернулся?

— Потому что мой самый ценный груз — вы, принц, — почтительно склонился купец. — До сих пор я оберегал сына Израиля от всех опасностей, теперь осталось лишь передать его правителю города. Слуги сказали мне, что вы отослали их, поэтому я и вернулся: по ночам здесь, за стенами города, рыщет множество разбойников и дикарей.

— Благодарю за заботу о моей безопасности, Метем, хотя я и не думаю, что мне что-нибудь угрожает. Да я и сам могу постоять за себя.

— Не благодарите меня, принц, все это время я охраняю вас, потому что мне будет хорошо заплачено. Сначала я получу щедрое вознаграждение от правителя города, а затем, через несколько лет, когда мы возвратимся в Иерусалим, и от великого Царя: я надеюсь загрузить его дарами целый корабль.

— Это еще неизвестно, Метем. Если будет царствовать мой дед, возможно, твоя надежда и сбудется, но ведь он очень стар, а если корона перейдет к моему дяде, я отнюдь не уверен, что он вообще захочет вознаградить твои услуги. Вы, финикийцы, так любите деньги. Скажи, Метем, мог бы ты продать меня за золото?

— Я этого не говорил, принц, хотя даже дружба имеет свою цену.

— Среди твоего народа?

— Среди всех народов, принц. Вы упрекаете нас за то, что мы любим деньги. Что ж, верно, мы их любим, ведь они дают все, к чему стремятся люди: почет, высокое положение, безбедное существование и благоволение царей.

— Но не любовь, Метем. Финикиец презрительно рассмеялся.

— Любовь?! Ну этого-то добра я могу купить сколько угодно, было бы на что. Мало ли на невольничьих рынках рабынь и мало ли вольных женщин, любящих украшения, пурпурные тирские ткани и легкую, роскошную жизнь? Вы молоды, принц, потому и считаете, что любовь нельзя купить.

— А ты, Метем, слишком стар и не понимаешь, что я разумею под любовью; однако я не стану тебя переубеждать; даже если в моих словах будет мудрость Соломона, ты все равно меня не поймешь. Что бы там ни было, деньги не принесут тебе благословения Небес и не одарят райским блаженством твой дух в жизни вечной, что следует за этой, земной.

— Вы говорите, деньги не одарят мой дух блаженством? Конечно, нет, принц, ибо я не верю в существование духа. Когда я умру, я умру, это будет конец. А вот благословение Небес вполне можно купить, как я уже не однажды убеждался, если не за деньги, то за что-нибудь другое. Когда-то я принес своего первого сына в жертву сидонскому Баалу. Не отворачивайтесь, принц; это далось мне очень нелегко, но на карту было поставлено все мое будущее; лучше было пожертвовать мальчиком, чем обречь нас всех на вечную нищету и долги. Вы же знаете, принц, что боги требуют всего самого лучшего, они требуют крови и преданности.

— Нет, не знаю, Метем. Такие боги не боги, а дьяволы, отродья Вельзевула, не имеющего никакой власти над людьми истинно праведными. Я отвергаю двух твоих богов, финикиец: и того, что на земле, бога золота, и того, что в небесах, — дьявола, жаждущего крови.

— Не говорите о нем плохо, принц, — торжественно возгласил Метем, — ибо здесь вы не в святилище Яхве, а в его владениях, и он может явить вам свое могущество. В продолжение нашего разговора скажу, что я охотнее буду поклоняться золоту, чем тому безрассудному, одуряющему духу, который вы изволите называть Любовью и который причиняет своим поклонникам куда больше зла, чем золото. Признайтесь, именно от любви женщины вы и бежали сюда, в эти дикие края, принц. Берегитесь же, чтобы любовь другой женщины не задержала вас здесь.

— Солнце уже садится, — холодно произнес Азиэль. — Пора идти.

Метем с поклоном пробормотал какое-то извинение, ибо чутье человека, часто бывающего при дворе, подсказало ему, что он допустил некоторую вольность, затем, придержав стремя, он помог принцу сесть на его мула. Но, когда он повернулся к своему мулу, оказалось, что тот куда-то удрал, и понадобилось целых полчаса на его поимку.

К тому времени солнце уже закатилось, и, так как в Южной Африке смеркается почти мгновенно, оба путника с трудом находили дорогу, спускаясь по горному склону. И все же они продолжали спуск, пока за их колени не стала цепляться длинная сухая трава, оповещая своим шуршанием, что они сбились с дороги, хотя и едут в правильном направлении, ибо видели перед собой сторожевые костры, пылающие на крепостных стенах. Однако, когда они подъехали к какой-то роще, огни скрылись за пологом густой листы, и в полной темноте мул Метема задел за торчащий из земли корень и упал.

— У нас нет другого выхода, — сказал финикиец, помогая животному подняться, — кроме как подождать восхода луны: в течение часа она должна появиться. Разумнее было бы не заводить этого разговора о любви и богах, принц, пока мы не окажемся в полной безопасности, за стенами города, ибо мы находимся в руках Повелителя Тьмы, а он — источник всяческих бед.

— Ты прав, Метем, — согласился принц. — Вина тут моя. Придется остановиться.

Продолжая держать мулов за поводья, оба путника уселись на землю и, поглощенные своими мыслями, стали молча ждать.

Ночная мгла угнетала и Азиэля, и Метема; они сидели, не произнося ни слова, и вдруг в безмолвии ночи послышались какие-то странные звуки, похожие сперва на причитания плакальщицы, а затем на песнопение. Голос звучал совсем рядом — задушевный, полный богатых переливов и страсти. Иногда он опускался почти до плача, иногда взмывал ввысь, наполняя воздух трепетом своих модуляций, которые казались бы пронзительными, не будь они столь сладостны.

— Кто эта певица? — спросил Азиэль у Метема.

— Прошу вас, помолчите, — шепнул тот ему на ухо, — мы забрели в одну из священных рощ Баалтис, куда мужчинам, кроме как в праздничные дни, под страхом смерти запрещается заходить. Жрица обращает свою молитву к богине.

— Мы попали сюда случайно, не по своей воле; надеюсь, нас помилуют, — равнодушно обронил принц. — Но это песнопение глубоко меня волнует. Скажи мне слова, я с трудом их понимаю, у жрицы какой-то странный выговор.

— Принц, я не имею даже права слушать эти священные слова. Жрица поет древнее песнопение о жизни и смерти и молит богиню, чтобы та даровала ее душе огненные крылья, даровала величие и способность прозревать и минувшее, и будущее. Большего я не смею сказать, к тому же я плохо слышу, и песнопение с трудом поддается пониманию. Затаитесь, ибо уже восходит луна, и молитесь, чтобы мулы не шевелились. Она скоро уйдет, и мы сможем покинуть священное место.

Израильтянин повиновался; присев на корточки, он с любопытством вглядывался во мглу.

Из-за горизонта выплыл край большой луны, и в ее серебристых лучах их глазам во всех своих подробностях открылась странная сцена. Перед ними лежала не очень большая, шагов в восемьдесят, лужайка, окруженная семью громадными баобабами, такими древними, что они, по всей видимости, были взращены рукой самой Природы, а не людьми. За стволом одного из этих деревьев и притаились Азиэль и его спутник; приглядевшись, они заметили, что лужайка отнюдь не пустынна. В самом ее центре стоит алтарь, а рядом — грубое изображение богини, вырезанное из дерева и раскрашенное. На голове у нее — полумесяц, на шее — ожерелье из деревянных звезд. Рук нет, только четыре крыла: два распростерты, два прижимают к груди нечто, похожее на ребенка. По этим символам Азиэль сразу понял, что перед ним священная статуя финикийской богини, известной в разных странах под именами Астарты, Ашторет или Баалтис: в их примитивной религии она служила и воплощением луны и эмблемой плодородия.

Между этим грубым фетишем и алтарем, где лежало несколько цветов, в ярких лунных лучах стояла девушка в белом платье. Она была молода, необыкновенно хороша собой и стройна и, хотя ниспадающие до колен волосы скрадывали ее рост, казалась все же высокой. Ее округлые руки были простерты вперед, милое, выразительное лицо — запрокинуто к небу, и даже издали можно было видеть ее бездонно-глубокие глаза, все в отблесках лунного света. Жрица довела до конца священное песнопение и теперь молилась — громко, медленно и отчетливо — так что Азиэль мог разобрать каждое слово. Ее идущая от самого сердца молитва была обращена, однако, не к идолу перед ней, а к луне.