Как уже указывалось выше, при всех физических данных и военных способностях Грациана, по мнению историков, в его образовании всё же обнаруживался явный перекос в сторону искусства и поэзии. Конечно, молодому человеку не могли не льстить слова его ближнего окружения и наставников, в угоду отцу прославлявших его ум и способности к высоким наукам. А военные победы, которыми была обезопашена римская земля, привели Грациана к ошибочной мысли о том, что главные проблемы уже окончательно преодолены. Поэтому, помимо юношеских увлечений охотой и философией, молодой царь значительное время тратил на пропедевтические занятия с собственными легионерами, богословские диспуты и иные «гуманитарные» цели, к несчастью, нередко в ущерб государственным делам.
Конечно, забота императора о солдатах, включая его внимание к их здоровью и подвигам, которые Грациан щедро поощрял наградами, способствовали его авторитету среди легионов. Но в то самое время, когда царь по-отечески беседовал с легионерами и охотился в своих обширных парках, куда свозились самые диковинные животные, во дворце и в провинциях его близкими помощниками фактически была введена публичная продажа должностей и правосудия. Как это нередко и бывает, пользовались благами такого положения дел только самые отъявленные подлецы. И, что ещё хуже, всякое сомнение в заслугах наглецов, обиравших при посредстве придворных сановников население, толковалось окружением царя как святотатство. Император был слишком добр и доверчив, чтобы отклонять советы и оценки своих воспитателей, а те сполна использовали его наивность в собственных целях. Конечно, в таких условиях авторитет императора быстро начинал падать, о чём он сам не догадывался, а его помощники не удосужились обратить внимание на очевидное недовольство народа царём.
Более того, несколько неоправданно отдавая дань эстетике, молодой император, слишком любящий эксцентричные выходки, нередко появлялся при народе в одеянии аланов, что было крайне унизительно для римлян, видевших в этих неудачных шутках попрание отеческой гордости и распущенность (конечно, мнимую) юного царя. Армия понемногу начинала роптать, но Грациан не замечал её неудовольствия и излишне беспечно и неосмотрительно проводил время в пустых увлечениях[408].
В результате, римляне посчитали себя совершенно униженными Грацианом. Представим себе ситуацию сами: язычество решительно запрещалось императором, хотя значительная часть римлян сохраняла привязанность к отеческим культам. Желая сделать ставку на инородный, германо-тюркский элемент, Грациан совершенно упустил из вида, что римляне едва ли готовы принять такое положение. Войско бурлило и было крайне ненадёжно.
Между тем беда была уже близка. В 383 г. в Британии, которая не раз уже до этого усмирялась твёрдой рукой св. Феодосия, вновь вспыхнули волнения, а своевольные легионы самонадеянного острова поспешили назвать новым императором единственного военачальника, волей случая коротавшего дни в этой глубокой периферии. Это был Максим, сотоварищ св. Феодосия, командующий британскими войсками, личность интересная и в буквальном смысле слова историческая. Опытный полководец, имевший (хотя и гораздо более скромные, чем у того же Грациана) свои военные удачи; этнический испанец по происхождению, соперник и конкурент на ниве воинской славы св. Феодосия, он не без зависти относился к его карьерному росту и открыто выражал недовольство решениями императора Валентиниана I. В то же время полководец был до удивления честен, умён и практичен: как говорили, Максим некогда сумел удачно жениться на дочери богатого правителя Корнавоншира. Всё же, вероятно, потому, что его резкость и недовольство раздражали слух царя, он оказался в Богом забытой и вечной мятущейся Британии, где пребывал номинальным правителем, фактически не имея ни военных, ни гражданских полномочий.
Надо полагать, его отношение к императорам династии Валентиниана было хорошо известно и в войсках, не исключено также, что, тонко чувствуя ситуацию, сам Максим некоторое недовольство в легионах подогрел через своих людей. В любом случае, взбунтовавшиеся войска именно на нём остановили свой выбор, что, впрочем, было предопределено — никакого другого полководца в Британии просто было не найти. Наверное, сам Максим несколько робел перед тем, как сделать решительный и уже бесповоротный шаг, поэтому, как ни покажется странным, первоначально он отклонил решение британских легионов. Но положение дел было совсем не таким, чтобы долго раздумывать — в противном случае Максим сам легко мог бы стать жертвой разъярённой толпы; в конце концов, к чему тогда вообще было затевать этот переворот? Уж не для того ли, чтобы дрогнуть в решающий момент и навсегда остаться в памяти потомков безвестным рядовым командиром, когда сама судьба даёт ему в руки такой блестящий шанс?
Так или иначе, но спустя небольшое время Максим принял из рук британцев знаки императорской власти. Несмотря на то, что островная молодежь толпами записывалась в его армию, узурпатор прекрасно отдавал себе отчёт в том, насколько шатко его положение. Британия — далеко не самая влиятельная провинция Империи, и расчёт сохранить свою власть только в рамках острова мог прийти только в голову безумца. Опытный боец, Максим решил действовать наступательно и вскоре высадился в Галлии, где не встретил никаких преград. Более того, его восторженно приветствовали имперские войска, направленные Грацианом на усмирение бунта.
Сам юный император в это время находился в Париже, но лёгкая тревога сменилась тревожным отчаянием, когда даже когорты телохранителей оставили своего царя. С 300 всадниками, единственно оставшимися верными ему, Грациан бежал в Лион, надеясь добраться до Италии и, вернувшись с легионами брата, поразить мятежников. Но, к сожалению, правитель Лиона предал его, а прибывший во главе конного отряда командующий кавалерией Максима Андрагафий убил Грациана и его лучшего военачальника франка Меробавда. Бедняге Грациану даже не довелось воспользоваться последним правом царей лежать в храме Святых Апостолов — убийцы отказались выдать труп императора его брату Валентиниану II[409].
Одержавший победу узурпатор немедля направил своего посла к Феодосию, который уже правил на Востоке, с предложением мира — совсем юного Валентиниана II и его мать Юстину Максим, конечно, в расчёт не брал. Здесь легко можно было бы вспомнить то недавнее время, когда Констанций в аналогичной ситуации благородно выбрал войну, поставив всё на кон и категорично пренебрегая возможностями союза с убийцами своего брата. Конечно, св. Феодосий был очень привязан к Грациану и не забывал, из чьих рук он принял императорскую диадему. Но, объективно, его возможности были очень ограниченны — восточные провинции буквально стонали под грабежами бесконечных готских отрядов, а армия была ещё очень немногочисленна. Поэтому, что называется, наступив на горло собственной песне, св. Феодосий принял предложенный Максимом союз при условии неприкосновенности Валентиниана II и его матери, а также того, что власть юного царя сохранится над Италией, Африкой и западной Иллирией. После заключения этого мирного договора на государственных актах вновь, как и прежде, стали писать имена трех властителей.
Хотя св. Феодосий заключил мирное соглашение, скрипя сердцем, едва ли могут быть подозрения, будто в ту минуту он вынашивал коварные замыслы — его первой и главной целью была защита восточных рубежей Империи и восстановление Православия. Любое отвлечение на Запад могло стать губительным для него лично и всего Римского государства[410]. Кроме того, он представлял собой тот редкий характер, для которого раз данное слово являлось нерушимым. Нельзя сбрасывать со счетов и проявления обычной человеческой разумности и опыта восточного царя — не исключено, что св. Феодосий, близко зная узурпатора и объективно оценивая его положение, мудро рассудил, что у Максима немного шансов сохранить свой статус в течение долгого времени. Как вскоре выяснилось, император оказался прав.
