Две задачи стояли перед монархами — восстановление единства Церкви и истинного вероучения и отражение внешних угроз со стороны варваров. Здесь-то и сказались плоды политики св. Феодосия Младшего, которыми вовремя и к месту воспользовался его преемник. В наследство св. Маркиан получил многочисленную и хорошо организованную армию, познавшую вкус победы над персами и горящую желанием сразиться с гуннами. Хотя он стал императором «из солдат» и не получил блестящего образования, но, как отмечалось, был умён особой народной мудростью, а потому умел сочетать свои желания и общие интересы. Святой Маркиан практически всегда предпочитал мир войне, если такая возможность открывалась хотя бы и за деньги, и в этом отношении продолжил очень верную и прагматично-выверенную линию поведения прежних царей, умевших быть и воинственными, и мирными в зависимости от внешних обстоятельств. Но когда Аттила прислал к нему посольство с требованием дани, св. Маркиан ответил, что не обязан давать ему столько, сколько ранее по щедрости давал св. Феодосий II. «Возвратитесь к вашему государю и скажите ему, что если он обращается ко мне как к другу, то я пришлю ему подарки, а если как к даннику, то я имею для него оружие и войско, не слабее его». Это уже был ультиматум с позиции силы. Император отправил к вождю гуннов своих послов, обещавших выплачивать дань, но на обычных для всех федератов условиях — охрана границы Римской империи и признание власти императора над собой.
Конечно, Аттила не принял послов и, оскорблённый, начал подумывать о полномасштабной войне с Константинополем, но так на неё и не решился[786]. В сентябре 451 г. он направил небольшой конный отряд в восточную Иллирию для проведения устрашающего набега, но дальше этого дело не пошло. При всех угрозах в адрес св. Маркиана, в 452 г. Аттила опять отказался от немедленных боевых действиях на Востоке, хотя заочно и объявил Константинополю войну, поскольку св. Маркиан дани так ему и не выплатил[787]. Вместо этого он стал готовиться к походу на Италию. Но, как надо полагать, в тот момент не просто слепой случай спас Восточную империю от гуннов, но сказалась та мощь, которую она уже накопила за последние 50 лет. Аттила был слишком умён и расчётлив, чтобы рисковать в борьбе с таким опытным и бесстрашным соперником (особенно, если его храбрость была подкреплена реальной силой), как св. Маркиан. Поэтому он выбрал жертву слабее — Рим, и расправился с ней, что, в общем-то, тоже далось ему не без труда, если вспомнить страшное поражение гуннов на Каталаунских полях.
Но и в Италии дела гунна шли не так успешно, как ему хотелось. На Западе ему противостоял Аэций, а с Востока, в полной согласованности действий с римским полководцем, давили на гуннов войска св. Маркиана. Варвар оказался зажатым как бы между двух огней, к тому же в 452 г. в Италии был неурожай, и гуннам вскоре очень трудно стало добывать припасы и пищу. Поэтому они оставили Италию, спасённую гением двух великих римских военачальников. Аттила отступил, надеясь в следующем году взять реванш, но, как известно, вскоре скоропостижно умер.
Смерть Аттилы послужила сигналом к распаду его державы. Первыми отпали гепиды, страдавшие под не очень ласковой рукой великого гунна — они захватили территории, где ранее любил останавливаться сам Аттила. Остготы заняли Паннонию, эрулы поселились на левом берегу среднего Дуная. Аланы перешли через Дунай в пределы Империи и осели в Добрудже. Основная масса гуннов вернулась на Восток, но некоторые отдельные отряды перебрались в Прибрежную Дакию и поселились вдоль рек, впадающих в Дунай с юга, — Ут, Эск, Альм. Теперь картина на северных границах Империи кардинально поменялась. Исчезли страшные гунны, и остались разрозненные племена варваров, не желавшие объединяться под чьей бы то ни было единой властью. Фактически, этим Римская империя и была спасена, получив время для передышки и восстановления своих сил[788].
Как ни тяжело было внешнее положение Римского государства, внутренние неурядицы, вызванные двумя последними соборами и расколом Кафолической Церкви, казались ещё тяжелее для разрешения. После 449 г. могущественный Хрисафий фактически передал Диоскору все церкви Востока, и те склонили свои головы перед «фараоновой шапкой». А монастыри сделались притонами самых фанатичных евтихианцев. Городские судьи, префекты провинций и другие высшие должностные лица государства приняли постановления «Разбойного собора» как официальную религию и требовали от населения их неукоснительно точного соблюдения. Но сам Восток не был единомышленным: если Александрия склонялась к евтихианству, то Антиохия, естественно, к несторианству. Остальные епископы едва терпели тиранию Диоскора, мечтая поскорее избавиться от неё.
Но на другом конце Империи папа св. Лев Великий не уставал бороться за истину. Конечно, ранее Рим всегда более благосклонно относился к Александрии, чем к Константинополю или Антиохии. Но в данном случае Александрийский архиепископ первым начал военные действия, совершенно проигнорировав былую дружбу и добрые традиции взаимоотношений двух апостольских церквей. Мало того, что Диоскор не принял веры Римского папы и даже воспрепятствовал огласить на своём соборе его «Томос», он позволил себе оскорбить личность Римского понтифика. Епископ древнего Рима, преемник первого апостола Церкви, был отлучен горстью египетских епископов во главе с ересиархом, позволившим себе неслыханные ранее преступления! И это всё шло из Александрии, епископов которой — св. Афанасия Великого и св. Кирилла так упорно и настойчиво поддерживала Римская церковь. Негодование это тем более возрастало, что столь бесцеремонно оскорблённый папа являлся в действительности одним из самых великих понтификов, каких видел на своей кафедре Рим. И перу этого епископа, как указывалось выше, принадлежало первое системное учение о прерогативах Римского архиепископа. Конечно, при таких, исключающих любой компромисс, условиях папа был готов биться до конца. Откровенно сказать, союзников у него было не так много. Император Валентиниан III полностью дискредитировал себя в глазах общества и вообще мало интересовался делами Церкви. Он мог подписывать письма своему восточному собрату под диктовку понтифика, но не мог настоять на своей позиции, даже если бы она и была. Лишь св. Пульхерия горячо, и открыто поддерживала Римского папу. Это, конечно, было немало, но и не так много, как могло показаться.
Впрочем, вскоре всё изменилось. Если во времена Хрисафия голос апостолика был едва слышим, то сейчас, после воцарения нового императора, он вещал в полную силу, и он пробудил всю Кафолическую Церковь. Теперь рядом с понтификом, как Ангелы Хранители, стояли св. Маркиан и св. Пульхерия. Они немедленно кассировали решения «Разбойного собора», вернув из ссылки всех сосланных Диоскором епископов. Напротив, мятежный Евтихий был удалён царским распоряжением из города без какого-либо судебного разбирательства. Почувствовав опасность, Диоскор попытался восстановить отношения с Римом, но св. Лев потребовал, чтобы он и остальные архиепископы Поместных Церквей признали его «Томос», так и не прочтённый в 449 г. на «Разбойном соборе». Понятно, что вслед за этим на повестку дня встал бы вопрос о вере самого Александрийского епископа и его протеже Евтихии.
Мог ли «Фараон» согласиться с тем, что его признают еретиком или покровителем ересиархов? — риторический вопрос. Но и делать вид, что ничего не произошло, становилось всё труднее: пока Диоскор молчал, вчерашние ставленники и союзники, чувствуя новые веяния, предавали его один за другим. Вначале «Томос» подписал Анатолий Константинопольский, его недавний апокрисиарий, затем Максим, епископ Антиохийский[789]. Вслед за этим архиереи, участвовавшие в заседаниях 449 г., массово начали писать покаянные заявления св. Льву Великому, и всем «вдруг» стало ясно, что 2 года назад в Эфесе произошло настоящее преступление. Конечно, никто не хотел признавать своей личной вины, и «козлом отпущения» объявили Диоскора, которого оставалось снять с кафедры — вполне разрешимая задача для решительного императора и его мудрой супруги. Но оставалась ещё ересь Евтихия, свившая себе многие гнезда на Востоке. И опровергнуть её только административными способами было совершенно невозможно.
