Легкой иноходью нес Григория конь. Сверкали золото и драгоценные камни на сбруе.
Растянулось войско. За Отрепьевым шляхтичи. Гетман Дворжицкий в седле не вмещается, подбоченился, на московичей поглядывает победителем.
Звенели литавры, играли трубы. Отрепьев поморщился, поманил Басманова:
— Пускай умолкнут!
Крутнул боярин Петр коня, подпустил Дворжицкого.
— Пане гетман, царевич велел твоим музыкантам перестать дудеть и в бубны стучать!
За шляхтичами немцы, а за ними стрелецкие полки. Стрельцы шли веселые, соскучились по дому, по хозяйству.
Попы с иконами и хоругвями торжественные. Григорий с коня долой, к ним двинулся.
Из толпы какой-то голосистый мужик протянул удивленно:
— Что за рыба рак! Ляхи с литвой наперед русских вылезли! Вона как стрельцов от царевича теснят!
Артамошка Акинфиев добавил:
— Царевич шляхту более привечает, то нам ведомо!
Отрепьев расслышал, однако вида не подал. Перед митрополитом Исидором остановился, голову едва наклонил:
— Благослови, владыко!
У митрополита рука тряслась, не забылось, как войско стрелецкое под присягу Федору подводил, но крест поднял.
За митрополитом чудовский архимандрит Пафнутий. Узнал в царевиче беглого монаха Гришку Отрепьева, охнул. В голове мысль закружилась: «Расстригу на царство сажаем!» Губу прикусил, избави выдать себя.
Отрепьев тоже заметил архимандрита, глаза насмешливо прищурил.
Бояре выдвинули наперед Бельского. У князя Богдана на вытянутых руках блюдо серебряное с золотом и жемчугом, за Бельским князь Воротынский ворох мехов Отрепьеву тянет.
Григорий подарки принял, Басманову передал. Сказал хоть строго, но миролюбиво:
— Одумались, бояре московские? Много же вам на это дён понадобилось. Ну да и на том спасибо. Присмирели. Экие! Меня самозванцем не стыдясь именовали, а Годуновых — татарского рода-племени — царями величали, руки лизали, бородами сапоги мели!
Бояре притихли, головы клонят, а Отрепьев свое:
— Ну да я не злопамятен. И вы, бояре, ко мне душой поворотитесь. Коли у кого и есть что до меня, на думе молвите, не таите. А теперь в Кремль вступим, где сидел дед мой Василий и отец Иван Васильевич. Царствовать обещаю по разуму, и с вами, бояре, устройством земли займемся.
Князь Голицын к Шуйскому склонился, прошептал:
— Вот те и самозванец! Не просчитались ли мы? Ох, как бы не подмял он нас!
— Молчи, князь Василий, наше еще не подоспело. Дай часец…
А Отрепьев уже в седло уселся. Раздался народ коридором. Приподнялся Григорий в стременах, к люду обратился:
— На мытарства и тайную жизнь обрек меня Борис Годунов, ну да это нынче в прошлом!
Разобрал поводья, тронул под рев ликующей толпы. Мимо Артамошки Акинфиева проехал царственно-гордый, довольный собой. По бывшему атаману скользнул взглядом, не признал.
— Ах, едрен-корень! — воскликнул Артамошка. — Вот те и царевич!
А колокола серебром льют, гудят, и народ криком исходит:
— Дождались царевича Димитрия!
На Лобное место Богдан Бельский взобрался, завопил:
— Истинный царевич Димитрий это! Смотри, люд московский, крест целую!
Глава 9
Чудо в Варсонофьевском монастыре. «Вор, сказываешь?» Патриарх Игнатий. Инок Филарет покидает Антониево-Сийский монастырь. Князь Шуйский уличает Григория Отрепьева. «Смерти достоин князь Василий Шуйский!» Митрополит Филарет. Скопина-Шуйского отправляют за инокиней Марфой. Думы князя Шуйского. «И простила ему все история…»
В полночь в Варсонофьевском монастыре, что на Сретенке, жалобно тенькнул колокол. Так, ни с того ни с сего, всхлипнул и смолк.
Монахини из келий выбрались, головы задирают, вслушиваются. Тихо!
Едва рассвело, игумен с ключарем на звонницу влезли. Недвижимы медные колокола, обвисли их языки. Игумен голову в проем высунул: внизу Москва сонная. Сквозит ветер, треплет седые волосы. И произнес игумен:
— Чудо!
— Чудо! — поддакнул ключарь.
Подхватили и понесли монахи по Москве сказ:
— Диво приключилось в Варсонофьевском монастыре!
Шептали, озираясь:
— Колокол по Годуновым звонил, не иначе.
Потянулись на Сретенку юродивые и калеки, спали на могилах Годуновых, жгли свечи, кликушествовали:
— Безвинно погиб царь Федор!
— Чш-ш!
От богомольцев тесно в Варсонофьевском монастыре. Не пустует кружка для подаяний.
— Господи, спаси люди Твоя!
Прознав о чуде, Отрепьев поморщился:
— На роток не накинешь платок. Поговорят и забудут. Длинногривые со всего шерсть стригут.
* * *
Бражничали у Молчанова втроем: сам хозяин да Григорий Отрепьев с Басмановым.
Пили с полудня вино сладкое, заморское, потом русскую духмяную медовуху. Дубовый стол от яств гнулся. Навалом окорока запеченные и ребрышки свиные; гуси жареные и караси в сметане; пироги с зайчатиной и мясом; грибы жареные и капуста квашеная; яблоки моченые и балыки рыбные; осетр запеченный и икра в глиняных мисках с зеленым крошеным луком.
Самозванец пил много, не закусывал и не хмелел. По правую руку от него Басманов, по левую — Молчанов. Хмурился Басманов, ел нехотя. Молчанов пьяно бормотал:
— Я, надежда-царь, не Васька Шуйский…
— А что Шуйский? — настороженно вскинул брови Отрепьев.
Но Молчанов уже икру загреб ложкой, чавкал, клонился к Отрепьеву. Григорий брезгливо оттолкнул его.
— Не пей боле, Молчанов!
Над Москвой сгустились сумерки, и в горнице зажгли свечи. Григорий повернулся к Басманову, зло дернул за плечо:
— Почему молчишь, Петр Федорович, аль замысливаешь что? Не поступишь ли со мной, как Брут с Цезарем?
Басманов поднял на Отрепьева глаза, посмотрел ему в очи смело:
— Либо не доверяешь мне, государь? Так скажи, уйду.
— Ха! Чай, испугался?
— Я тебя не боюсь, государь.
Лицо Отрепьева помрачнело. Произнес угрюмо:
— Продолжай, Петр Федорович, послушаю.
— А о чем речь? Еще раз говорю, нет у меня перед тобой страха, и к тебе я пристал не от испуга, а по разуму. Был бы жив царь Борис, не переметнулся, ему бы служил. В Федора же Годунова не поверил, в тебя уверовал. И отныне с тобой, государь, одной веревкой мы повязаны. Тебе служить буду верой и правдой, что б ни случилось. Пример же твой, коий ты молвил из римской гиштории, излишен.
— Смело ответствуешь. Но за правду спасибо. — Потер лоб, глаза прищурил, — Мне говаривали, Петр, ты Ксению любишь, так ли?
— Она меня привечала. Моя же душа к ней чиста.
— Налей! — Отрепьев указал на корчагу с вином.
Басманов налил торопливо кубки до краев, протянул. Отрепьев принял, плеснулось вино на стол:
— Пей, боярин!
И сам припал к своему кубку, выпил жадно. Отставил, поднялся. Сказал Басманову резко:
— Испытаю тебя, едем!
* * *
Скачут в первой темени кони, секут копыта дорожную колею, мостовую. Храпит, рвется конь под самозванцем, грызет удила. В испуге шарахаются редкие прохожие. И-эх, растопчу! Жмутся к заборам.
Алый кунтуш с серебряными застежками нараспашку, тугой ветер треплет полы, хлещет в лицо.
На Арбате стрелец дорогу заступил:
— Кто там озорует?
Не успел бердыш выставить, государев конь сшиб его широкой грудью, басмановский дотоптал. Вскрикнул стрелец и стих.
Открыл рот Отрепьев, ловит на скаку свежий ветер.
Пригнулся к гриве Басманов, едва поспевал за государем. Бродило хмельное вино в голове, путались мысли. Куда, зачем мчатся?
У старых годуновских ворот осадили коней. Басманов взревел:
— Эй, открывай!
Выскочили сторожа, узнали, мигом ворота нараспашку. Отрепьев под воротной перекладиной пригнулся, чтоб не зашибиться, въехал во двор.
Затанцевал конь. Спрыгнул Отрепьев, кинул повод, взбежал на крыльцо. Басманов едва за ним поспевал. По палатам пошли торопливо. У Ксеньиной опочивальни Отрепьев остановился, на Басманова глянул насмешливо. Сказал хрипло:
