— Тепленький. А? Тепленький!

Я рассердился и спросил, худо соображая:

— Это что? Провокация?

— Не провокация, а точное определение вашего характера, гражданин вредитель, — прошипел голос.

— Вздор, вздор! Суть моя вовсе не в этом… Я понимаю, вы изволите намекать на мои компромиссы, но компромиссы только видимость, а по существу…

— Что по существу? Ледяной что ли? Или горячий?[1371]

— Я не позволю над собой издеваться! — заревел я, вскакивая с постели, и вдруг сообразил, что это все галлюцинация.

Я стал на четвереньки, в одной рубашке, в самой унизительной позе заглядывая под кровать. Разумеется, никого не было. Однако же голос был удивительно внятен и убедителен. Не довольно ли? Я мог бы сообщить целый ряд подобных каверз. Но я забыл сказать главное: среди этих фокусов были предупреждения.Голоса меня предупреждали о том, что против меня заговор. Так, например, когда я однажды после вечернего заседания в нашем тресте шел с портфелем по Большой Никитской, ко мне пристал этот непрошеный собеседник, который следовал за мной по пятам и довольно громко говорил мне, что песенка моя спета, что все кончено.

XII

Сегодня день исключительных событий. Ко мне пришел Курденко. Это, конечно, не событие. Событие — другое. Событие в том… Однако буду рассказывать по порядку.

Пришел Курденко и заявил, что он смертельно устал, что он решил отдохнуть две недели и уезжает в какой-то санаторий, а сегодня вот пришел ко мне поговорить по душам.

Я, конечно, насторожился.

— Не понимаю я, почему вы не вступите в партию, Макковеев. Я думал о вас и пришел к заключению, что это, несомненно, ошибка.

— Почему ошибка?

— А вот почему, дорогой товарищ. Ежели от партийной деятельности уклоняется человек иных, так сказать, верований, например, Марфа Петровна, — засмеялся он, — тогда, конечно, это можно постигнуть, но вы ведь безбожник… Тогда в чем же вопрос? Дело пролетариата вы признали исторически необходимым и оправданным. Фактически как честный советский сотрудник вы уже содействуете нам. Зачем же медлить с открытым признанием уже совершившегося факта?

— Я подумаю, — сказал я, изнемогая от нетерпения.

Мне казалось, что Курденко непременно заговорит о моих мемуарах. Но он заговорил совсем о другом.

— Знаете, Макковеев, у меня недавно был любопытнейший разговор с товарищем Пантелеймоновым. Вот этого человека я в партию не приглашаю. У этого субъекта, должен вам сказать, такая неколебимая убежденность, что его никак не своротишь. Это, я вам скажу, — кремень… А вы ведь человек гибкий…

— У Пантелеймонова убежденность?

— Ну да. Его верования, конечно, безумный бред, но, знаете, когда он тычет пальцем в Апокалипсис и сверкает своими глазищами, я чувствую, что это опаснейший фанатик.

— Значит «тюк»? — спросил я, чувствуя, что у меня холодеют руки.

— Таких опасно расстреливать, — сказал Курденко очень серьезно. Одного расстреляешь, а на его место явится новый десяток, а то и сотня. Нам невыгодно плодить мучеников. Это римские кесари, кажется, христиан убивали почем зря! Но казни не помогли. Нам не надо повторять их ошибку.

— Повторите. Непременно повторите. Dei volentem ducunt, nolentem trahunt.

— Это что? По-латыни? Я по-латыни не понимаю.

— Я говорю, кто сам идет, того боги ведут, а кто упирается, того они насильно тащат.

— А ведь вы в богов не верите!

— Это я иносказательно. Не боги — так судьба, необходимость.

— Так вы думаете, что мы христиан распинать будем?

— Непременно будете.

Я сам ужаснулся тому, что сказал. Как я, решивший спрятаться, вдруг без всякой серьезной причины наговорил таких откровений. Но меня, как будто на санках с ледяной горы, несло. Я не мог удержаться.

— И знаете, — сказал я, — почему вы так распорядитесь с этими фанатиками?

— Почему?

— Вы им завидуете! Я вас понимаю. Я тоже им завидую. Они веселятся. С ними ничего поделать нельзя. Вы им язык отрежьте, в кипящий котел швырните — а они будут улыбаться. У вас ведь о христианах какое было понятие? Вы до сих пор о них судили по жирным монахам да по развратным архиереям… С этими-то легко управиться, а вы попробуйте с товарищем Пантелеймоновым.

— И монахи бывают разные, — пробормотал Курденко.

— Да, да, — сказал я. — Вы хотите непременно быть веселыми, а они веселее вас. Вы им завидуете.

— Чему завидовать? Да и что-то вы путаете… Христианство — пессимистическое учение… Аскетизм… Проклятие жизни.

— А вы знаете, Курденко, я прихожу к заключению, что мы с вами худо знаем христианство. У них там что-то очень много в их кондаках всяких и тропарях разных поется именно о веселии. Вот и Пасху они тоже выдумали. Чего-то ликуют. И будто бы странствующий раввин, сын плотника, казненный государственным политическим управлением две тысячи лет назад, воскрес, как-то странно. Говорю, странно, ибо, являясь ученикам, проходил в горницу через запертые двери, <сл. неразб.>поклонницы не сразу узнавали Его… А Фома, не поверивший в Его Воскресение, вложил перст в Его рану и тогда закричал, как безумный: «Господь мой, и Бог мой».[1372] Ну, как же тут не веселиться! Вот они и поют в своих песнях: «Друг друга обнимем!» А у вас нет таких песен. Вы все поете, что надо кого-то расстрелять, кого-то повесить, и вам поэтому не так весело, как им. Вы им завидуете…

— Вздор! Вздор! — сказал Курденко. — У нас все бодрое и веселое. Мы плюем на все эти сентиментальности… У нас и поэты не унывают…

Но тут произошло нечто совершенно неожиданное. Раздался выстрел, как будто в соседней комнате. По коридору затопали ноги. Курденко, не договорив фразы, бросился туда же — и я за ним.

Дверь в комнату Таточки была раскрыта настежь. Она стояла на пороге, бледная, даже до странности (я таких лиц не видел). Глазища ушли куда-то в глубину. Она прижимала к груди крошечные свои ручки и, как будто никого не видя, шептала:

— Убил! Убил себя! Безумный! А! Безумный!..

В комнате Таточки, на ковре, уткнувшись носом в фильдеперсовый чулок, тут валявшийся, лежал Кудефудров. Крови на ковре было мало…

На этом месте записки бухгалтера Якова Адамовича Макковеева прерываются. Его отвезли в психиатрическую лечебницу дня через три после смерти Кудефудрова, бред Макковеева навел медицинский персонал больницы на подозрение, что у него есть какие-то записки. Догадались, где они спрятаны. Вот каким образом стали они нашим достоянием.

Макковеев умер не от душевной своей болезни и даже не от эмфиземы легких, а от острого колита, неизвестно почему с ним случившегося, несмотря на больничную диету.

Зеленый Мыс — Тифлис

Декабрь — январь 1931–1932 гг.

Комментарии М. Михайловой

1

Белый А. Старый Арбат. М., 1989. С. 272.

2

Белый А. Между двух революций М., 1990. С. 60–61.

3

РГАЛИ Ф. 548 Оп. 1. Ед. хр. 107. Л. 59.

4

Архив А. М. Горького. КГ-II. 87–5–4. Публикуется впервые. Приводится с незначительными сокращениями. Вскоре жена Чулкова, скорее всего, по ходатайству Горького, была освобождена.

5

См. публикацию Я. В. Леонтьевым писем Г. Чулкова к В. Фигнер: Звезда. 1995. № 3.

6

Так окрестил его критик И. Сиников. См. его статью «Блуждающий символист»// Книга и революция. 1930. № 13–14. С. 23–24.

7

Там же.

8

Добужинский М. В. Воспоминания М., 1987. С. 273.

9

З. Н. Гиппиус, например, в статье «Трихина» отозвалась о ней так: «милая, не новая и никакого ни для кого не имеющая значения вещица» (Весы. 1907. № 5).

10

См. статьи Чулкова «О новом театре. (По поводу новых постановок в театре Б. Ф. Комиссаржевской)» (Молодая жизнь 1906 27 декабря) и «„Балаганчик“. (По поводу постановки в театре В. Ф. Комиссаржевской)» (Перевал. 1907. № 4. Февраль).