На улице было тихо и душно.
Гулям даже не удивился, когда увидел Алаярбека Даниарбека. Он вообще потерял способность удивляться.
— Что вы здесь делаете? — спросил он маленького самаркандца.
— Хочу стать настоятелем гробницы его святейшества восьмого имама Али бен Муса ар–Резы…
— Что вы болтаете? Я серьезно же…
— Правда то, что я ножиком зарезал слона, но неправда, что я принес его на своих плечах домой. Я здесь поклоняюсь Золотому Куполу. Я паломник.
Но Гулям уже не слушал.
— Где Настя–ханум? Где моя жена? — спросил он.
— В доме Али Алескера.
— Отведи меня к ней. Ты знаешь, где это?
— Знаю. Рядом с инглизским консульством. Но как вы забрались на шиитское кладбище? Суннита, если поймают на кладбище Катл–е–Гах, обязательно убьют… Очень священное место. Сюда со всех концов Персии даже камни идут в паломничество. Каменные богомольцы! Если перс видит на дороге гальку, обязательно в сторону Мешхеда кинет. А другой еще дальше бросит. Так за десять лет камень до имама Резы и доберется… Сюда, на кладбище, везут умерших шиитов со всего света. Погонщики мулов берут большие деньги за перевозку мертвецов. Неприятно везти смердящий труп… Можно заразиться. В караван–сарай по дороге не пускают. Ночуют в степи, а там разбойники. Кто похоронен на Катл–е–Гах, с того все грехи как рукой снимают… Совсем святое место Катл–е–Гах… Я приходил выбрать местечко себе для могилы, но что–то мне здесь не нравится…
— Чего ты болтаешь? Идем быстрей! — не вытерпел векиль Гулям.
— Алаярбек Даниарбек не болтает, а говорит. А идем мы со всей быстротой, на какую способны. Так вот… Смотрю, теснота… В тесноте и смраде придется лежать… На Катл–е–Гах даже намогильных камней не позволяют класть. Только кучу земли насыпают. Дождик пройдет — и от могилы ничего. А могильщики–воронье опять место продадут и к тебе в могилу еще покойничка сунут… Вы напрасно сюда пришли. Опасно вам…
Но тут Алаярбек Даниарбек прервал сам себя:
— Вот что. Сначала мы спросим дорогу!
Первый, кого он спросил, был напыщенный господин в очень потертом и лоснящемся на локтях европейском костюме. Господин ехал на осле, а за ним бежал толстый потный слуга, уцепившись одной рукой за ослиный хвост, а в другой держа открытый дождевой зонтик над головой хозяина.
— Спроси у него, — господин высокомерно кивнул в сторону слуги.
— Не знаю! — тоненько пропищал тот. — И чего вы только людей беспокоите?
Алаярбек Даниарбек остановил прохожего, очевидно мелкого торговца.
Но в ответ услышал:
— Место инглизов на свалке. Ищите — сгори их отец! — там…
Но тут многолюдная толпа завертела Алаярбека Даниарбека и Гуляма. И потащила по улице.
Сразу же Гулям потерял из виду своего спутника. Сжатый со всех сторон здоровенными полуголыми персами, векиль барахтался в людском месиве. Ему показалось, что одичавшая свора могильщиков кладбища Катл–е–Гах настигла его и вот–вот растерзает. Персы рычали, били ржавыми цепями и веригами себя по плечам, наносили себе по лбу удары саблями и ножами. Кровь, смешанная с грязным потом, текла по груди и животу и обагряла белые штаны. Кровь была и на лентах, и на страусовых перьях, и на цветах, гирляндами украшавших многих в толпе.
Гулям боролся с кем–то, кричал что есть силы, но голос его потонул в реве многочисленной толпы: «Вах Хусейн! Шах Хусейн!» Изуродованные экстазом физиономии, выкатившиеся глаза, сладкий запах крови вызывали тошноту. Кто–то, суя Гуляму в руки клинок весь в сгустках крови, таращил обезумело глаза и хрипел прямо в ухо: «Проклятие Йезиду, убийцу Хусейна! Начинается битва! На помощь пророку!» Богомольца отшвырнула в сторону лошадиная морда вся в павлиньих перьях. Зазвенел вопль: «Дорогу коню святого имама!» Мимо проплыли цветастые ковры и парчовые попоны, а за ними негры тащили на плечах пышный, но очень пыльный паланкин с манекенами женщин и детей из папье–маше…
Искаженные лица, пожелтевшая позолота, цветное тряпье мелькали и крутились в дикой карусели. Перед отупевшим, ошеломленным Гулямом паясничал водонос, ревевший: «Хусейн хочет пить! Дай воды Хусейну, проклятый кяфир!» Почему водонос заподозрил в Гуляме не шиита? Или его европейский костюм натолкнул на такую мысль безумца? К счастью, водоноса умчал поток полуголых фанатиков, так кричавших свое «Вах Хусейн!», что они и не расслышали воплей водоноса. Наконец до сознания Гуляма дошло, что он попал в самую гущу шахсей–вахсея — ритуальной процессии, устраиваемой в дни поста Мохаррем последователями убиенного халифа Али.
Гулям отлично знал, что доведенные до исступления фанатики могут затоптать, побить камнями, растерзать даже самого шахиншаха персидского, вздумай он встать на пути процессии. И когда наконец ему удалось протиснуться к обочине улицы за спинами дюжих дервишей, тащивших шелковые полинявшие знамена, шесты с изображением деревянной руки и еще чего–то, он вздохнул с облегчением.
Он отскочил к дверной нише и прижался к двери. Теперь мимо шли ряженые, изображавшие, судя по позеленевшим медным доспехам и шлемам, римских воинов. За ними вздымали пыль тяжелыми ботфортами средневековые гвардейцы, напоминавшие пестрыми красками петухов. Их сменили русские папахи и кафтаны казаков. Вся эта разношерстная толпа, изображавшая воинство халифа–мученика, была нелепа и жалка своими лохмотьями и размалеванными физиономиями.
Гулям был суннит и к тому же вольнодумец. Он с отвращением взирал на ползущую мимо многоголовой змеей толпу. Но, право, ему было сейчас не до смеха. Счастье, что на него больше не обращали внимания. Его одежда так запылилась и измялась за время путешествия, его лицо так обросло, что он сейчас мало чем отличался от потных, грязных участников шествия. А зловещие толпы фанатиков двигались нескончаемым потоком, проклиная и славословя, рыча и хохоча, проливая слезы, кровь и пот, выдирая из головы волосы, изуверски раня себя ржавым оружием, нанося себе такие удары в грудь, что кожа лопалась и лилась кровь. Демонами пустыни, горными джиннами люди прыгали, извивались в судорожном танце, стонали, декламировали стихи, озверело завывали, проповедали и истошно орали: «Вах Хусейн! Шах Хусейн!»
Сколько времени Гулям стоял, вжавшись всем телом в деревянную нишу, он не помнит. Блеснули в последний раз сабли, заскрежетали цепи, пахнуло в лицо запахом глины и крови, пробежал фанатик с ребенком, у которого на лбу зияла рана от удара чем–то острым, промелькнули алые пятна на белых одеждах, и серо–желтое облако пыли поглотило шествие.
Несколько минут стоял, держась за стенку, Гулям. У него подкашивались ноги, кружилась голова. Он поймал себя на том, что ему хочется орать «Шах Хусейн!» и бить себя в грудь. Все вдруг поплыло перед глазами… «Вам дурно! Пейте!» Тонкий голосок прозвучал над его головой, и девичья рука опустила глиняный кувшинчик.
Ледяная вода привела Гуляма в себя. Точно во сне прошелестел шепот: «Какой красивый!» — и нежный смех. Он вернул кувшинчик и, пробормотав: «Благодеяние твое не забудется», побрел прочь…
Как он попал к английскому консульству, Гулям не помнит.
Шум многотысячного шахсей–вахсея еще гудел в его мозгу. Еще холодная дрожь нет–нет и пробегала по спине, а Гулям уже мысленно назвал свой разговор с господином английским консулом тоже шахсей–вахсеем, только более неприятным.
Ребенок с рассеченным лбом и кровью, заливавшей его черные глазки, стоял перед глазами Гуляма, и он долго не мог понять, что произносит тонкогубый, безжизненный рот человека с грушей вместо головы. Толстые, бульдожьи щеки его шевелились совсем как у того водоноса, который вопил: «Хусейн хочет пить!» Горько усмехнувшись, Гулям повторил: «Шахсей–вахсей!»
Конечно, консул не понял восклицания Гуляма и только вздернул кожу на лбу, где у человека по законам природы должны расти брови и где у Анко Хамбера шевелились только несколько медно–красных волосков. Он смотрел внимательно на запыленного, безмерно усталого пуштуна, и губы его шевельнулись в чуть приметной улыбочке. Улыбка могла сойти и за сочувственную и за ироническую, смотря по желанию и настроению собеседника. Но Гулям безмерно устал. Отчаяние охватило его, и он меньше всего был настроен разбираться в характере улыбок. Да и разговор шел в таком тоне, что тут было не до улыбок и вежливостей. Первые же слова Гуляма вывели Анко Хамбера из равновесия, и голос его даже сорвался в крик:
