И у великана в белой папахе сбоку на портупее с офицерским темляком и тяжелой золотой кистью висели казачья шашка и рядом, на животе, гигантский кинжал в черкесских ножнах с насечкой по серебру, а на другом боку впритык один к другому два маузера в полированных деревянных кобурах. Грудь его накрест перехватили пулеметные ленты, набитые винтовочными патронами, и о них колотился громоздкий цейсовский бинокль и еще футляр с чем–то. Солдатские, топорно стаченные патронташи густо, словно бараны у желоба с водой, сидели на ременном грубом поясе. Из–за плеча устрашающе торчало дуло английского винчестера. С руки свисала великолепная, голубевшая бирюзой плеть, а на лаковых сапогах позванивали малиновым звоном шпоры.

Обилие оружия не столько устрашало, сколько вызывало недоумение. Как мог человек, видимо весьма пожилой и уже не слишком крепкого здоровья, таскать на себе такую тяжесть? Грозная амуниция делала его неуклюжим и даже несколько комичным.

Зуфар не рассмеялся лишь потому, что сразу понял, с кем имеет дело. Тут уже не до смеха.

Второй человек, стоявший рядом с воинственным туркменом, выглядел безобидным сусликом. Мягкая лисья шапка с бархатным фиолетовым верхом, надвинутая на соболиные брови, оттеняла влажный блеск нежных по–женски глаз и детскую пухлость безбородого лица еще совсем молодого джигита. Хивинский, шелковый на вате халат не без щегольства облегал отяжелевшее от излишеств тело. Никакого оружия человек в лисьей шапке при себе не имел. А улыбался он, несмотря на вихрь и снег, бесхитростно и даже приветливо, стараясь, видимо, расположить к себе, показать, что здесь он с самыми добрыми намерениями.

Зуфару человек в лисьей шапке был отлично знаком. Легок на помине! Кто не знал в Хазараспе, да и по всему Хорезму Тюлегена–шашлычника, по прозвищу Поэт.

При появлении Зуфара Тюлеген Поэт просиял:

— Э, да это наш друг Зуфар… Я его знаю. Хазараспский простачок. Совсем хорошо. Пастух, а шустрый, вон капитанский тельпек на голове… образованный… в начальство полез.

Слова свои Тюлеген Поэт сопровождал странными ужимками. Он выкручивался и манерничал, будто страх сжимал ему горло.

— Хорошо… — просипел простуженно туркмен. — Тогда давай скорей! Делай! А то холодно на реке, здорово холодно… Буран…

В горле у него угрожающе забулькало, и он замолк.

Жизнь на беспокойной реке приучает быстро соображать, не теряться. Иначе лоцманом и штурманом не сделаешься. Зуфар и вышел при всей своей молодости в штурманы потому, что быстро соображал и, когда нужно, был дерзок и решителен. Но и его ошеломило неожиданное появление на борту баржи вооруженного с головы до пят калтамана. А что с ним оказался такой знакомый, такой обыденный шашлычник Тюлеген, не сулило ничего хорошего. Тюлеген не только жарил очень вкусный шашлык. За Тюлегеном водились дела–делишки. Такая молва шла о нем.

Все толки и подозрения сразу вспомнились Зуфару. Словно что–то его озарило. Неспроста Андрей Палыч в Чарджоу предостерегал. Хитрый старый капитан… У Андрея Палыча нюх волка, а хватка волкодава… Волкопес… Побольше бы в жизни волкопсов, таких, как Андрей Палыч! Эх, как бы хотел Зуфар, чтобы обветренное, хмурое лицо учителя его, капитана Андрея Палыча, выглянуло из снежной завирухи, и прозвучал бы его голос: «Мы тоже волки травленые!»

Но Андрей Палыч сидит в своей конторе в Чарджоу, а принимать решения надо самому.

— На борт вход запрещен! Судно особого назначения! — вызывающе бросил в лицо пришельцам Зуфар.

Не дожидаясь ответа, он добавил:

— Сходите!

Он говорил тоном, не терпящим возражения. Таким будничным тоном предлагают сойти на пристань безбилетным пассажирам, когда пароход стоит у причала в порту.

— Ого! — пробасил воинственный туркмен, и в глазах его проглянула растерянность, смешанная с удивлением.

— Слушай, Зуфар, друг, — плаксиво заныл Тюлеген. — Зачем так говорить? Мы же встречались… Мы же знаем друг друга.

— Знаю. Ты Тюлегенн–шашлычник, Тюлеген Поэт, из нашего Хазараспа… Все равно нельзя. А вот его я не знаю…

— Он сардар Овез Гельды… Знаменитый…

— Не знаю… Уходите оба!

Выговаривал Зуфар слова медленно и соображал: Непес–капитан лежит в каюте недвижим. Салиджан тоже. Матросы спят, накрывшись ватными одеялами в кормовом отсеке, скрытом от глаз туманом и снегом. Разве кого докричишься? Ничего не услышат, ничего не увидят, точно их и нет на барже. А у калтамана маузеры… И рука, сучковатая, коричневая, лежит на рукоятке маузера. Тут рта не успеешь разинуть. Один выстрел — и баржа вспыхнет.

Тюлеген заволновался:

— Да–да. Узнал–таки… Сардар, — обратился он к туркмену, — я говорю: он простак, хороший малый, толковый. Я его знаю, сардар. Пожалуйста, не сердитесь, сардар! Он полез в начальники, но он хороший. Не вредный. Совсем хороший. Он наш — хазараспский…

У Тюлегена дрожал голос. Красивые глаза его бегали. Он чувствовал себя на барже неуютно и прятал лицо от колких снежинок. Зуфар подумал: «А Тюлеген трусит, здорово трусит».

Тюлеген дрожал не от холода. Холодом веяло на него от обвешанного оружием сардара.

По черной палубе вихрился снег. С шипением река терлась рыхлыми льдинами о железное брюхо баржи. Природа закоченела. В тишине Зуфар слышал удары своего сердца. В голове вертелись заключительные слова Атаи: «Что же случилось? Что же случилось?»

— Убирайтесь! — проговорил Зуфар, но не слишком твердо. Он не мог оторвать взгляда от коричневой сухой руки, лежавшей так свободно, но вместе с тем выразительно на рукоятке маузера. Откуда у него столько маузеров?

И рука! Коричневая, высохшая, вся в темных стариковских пятнах–бляшках. Нехорошая рука, опасная рука… Такая снится в тяжелых снах.

Тюлеген проследил взгляд штурмана и заскулил:

— Не надо! Тут бензин. Сардар, вы не знаете, что такое бензин–керосин… Взрывается он. Вроде пороха. Хуже… Жуть! Давайте спокойно… Спокойно поговорим.

С мольбой он обратился к Зуфару:

— Друг, где у тебя открывается? Покажи, где открывается. Пойдем!

— Что ты говоришь? — прикинулся непонимающим Зуфар, хоть и отлично понял, чего хотел от него этот с трусливо бегающими глазами шашлычник. Чего тебе? Чего вам тут надо? Здесь государственный груз. Уходите! Вы не смеете здесь быть. Вы ответите по закону.

Он даже шагнул вперед. Сардар весь забренчал и зазвенел и как–то ощерился, совсем стал колючий. Усы–жгутики угрожающе шевельнулись. Но тут ветер бросил ему в лицо целый косяк колючих песчинок со снегом. Судорожно оторвав руку от маузера, туркмен принялся протирать глаза,

И от этого жеста неясная, но очень важная мысль вдруг искоркой мигнула в мозгу Зуфара.

А Тюлеген весь скорчился от ужаса. Он заслонил собой калтамана от Зуфара и жалобным голосом канючил:

— Он заплатит! Сардар тебе заплатит. У господина сардара много желтеньких… полный кошель… круглых звенящих николаевских червонцев… Сардар заплатит. Послушай меня, не хорохорься: никто не узнает. Возьми деньги, открой заслонки! Пусть все утечет в Аму. Тихонечко утечет, неслышно. Тебе ничего не будет, никто не узнает… Оправдаешься: прохудилась баржа… Утекло, не заметил. Показывай, где заслонки!

От ветра по складкам синих щек сардара скатывались слезинки. Он был зол, страшно зол на эту, такую подозрительную, непривычную реку, на ветер, больно плюющийся песком, на этот ненадежный железный, скверно пахнущий каюк, на этого наглого мальчишку, смеющего говорить «Убирайся!» ему, великому сардару.

— Хи–хи–хи! — совсем неожиданно Овез Гельды издал странный звук, мало похожий на смех. — Заплатит! Кто заплатит? Курдюк туркменского барана пустая сума нищего… Хи–хи!

Он чихнул и остервенился:

— Хватит! Давай ты, щенок, покажи этому… Тюлегену, как вылить из твоей лодки бензин–керосин. Быстро поворачивайся! А не то!

Сардар озирался. Тревога распирала его. Он привык прочно стоять ногами в стременах, а не плясать по шаткому, скользкому железу. Палуба под ногами раскачивалась, уплывала. Сардар стоял нетвердо, и угрозы его звучали тоже нетвердо.