И вдруг крик… Рассказ Зуфара, наверно, услышала персиянка. И закричала.

Теперь они вернулись с Непесом, и снова Зуфар не удержался от проклятия. Будь проклят Овез Гельды и даже память о нем! Но вслух он не произнес этих слов, а только тихо застонал.

— Страшно? — спросил капитан Непес.

Зуфар поднял глаза:

— Она знала Лизу.

— Она не персиянка. Одежда, чадра как у персиянок, — проговорил Непес. — В Чарджоу я посмотрел. Лицо белое–белое. Молоко! Волосы желтые… Но красивая. Очень красивая… Едет в Термез.

— В Термез… — безучастно повторил, думая свое, Зуфар.

— В Термез… Я сказал ей: «В Термез надо пропуск… Пропуска нет Петр Кузьмич арестует».

— А она?

— Она сказала: «Это мое дело, капитан. У меня билет. Ваше дело, капитан, везти меня по билету». Нет, она злоязычная. Красавицы злоречивы. Так сказал великий острослов Кемине, наш поэт. Приедем в Керкичи, обязательно скажу Петру Кузьмичу…

— Она знает Лизу… — проговорил Зуфар и выскочил из каюты. Но на палубе женщины уже не было. Шумела река. Со скрипом над бортом качался фонарь, и зеленые блики прыгали по реке. От них доски палубы посветлели.

Зуфар ругал себя: как же он не разглядел лицо женщины?

Пароход, медленно ворча, пробирался сквозь тьму. Впереди мерцали один над другим два рыжих огня.

— Каюк! Большой каюк идет, — сказал, выглядывая в дверь каюты, капитан. — Пойдем в штурвальную, надо пропустить… еще наскочит на нас…

Не торопясь они прошли в штурвальную.

Зуфар до утра так и не ложился. Даже когда Непес заснул сидя, уткнувшись своим большим лицом в согнутые на столике руки, Зуфар все смотрел в тьму, и тысячи мыслей, радостных и печальных, осаждали его. Он не мог заснуть, хоть и безмерно устал.

Как можно заснуть, когда он снова на пароходе, снова на реке! Он никогда раньше не думал, что так любит пароход, штурвал, Аму, запахи парохода, запахи реки.

Он то сидел, то выходил на палубу. Он дышал дыханием реки, он гладил ладонью железные шершавые перила. И в душе его теплело, и сердце его билось в такт глухим ударам шатуна в машинном отделении.

Зуфар так и не заснул. Солнце брызнуло лучами ему в лицо, когда он стоял на носу парохода и смотрел на подернутую туманной дымкой гладь реки.

Женщина в персидской одежде на палубе не показывалась ни утром, ни днем. Впрочем, Зуфар о ней больше не вспоминал. Все в душе у него пело. Он бегал, суетился. Он то стоял у штурвала и вел пароход, то, забыв про свое штурманство, отнимал у матроса швабру и принимался драить палубу, то кидался вниз в машинное и вступал в спор с измазанным мазутом механиком. Он даже полез сам в машину и весь измазался.

А пароход, шлепая по воде, точно лапами, плицами колес, пробирался по запутанным протокам Аму–Дарьи. Зуфар снова и снова возвращался в рулевую и брался за штурвал. Ужасно приятно ощущать ладонями рук полировку рукояток, приятно сознавать, что вся махина парохода повинуется твоим рукам. Приятно сознавать, что ты опытный амударьинец, что ты знаешь реку и не даешь ей себя перехитрить.

Зуфар знал уловки и хитрости Аму–Дарьи и, по всей видимости, потому так смело вел корабль, так смело, что успевал не только следить за фарватером, но и за палубой. Солнце жгло, и матросы попрятались в тень. Три пассажира играли в карты на баке. Какой–то усатый в каламянковом кителе человек читал газету и усиленно зевал. Персиянка так и не выходила. Странная персиянка: чего она плакала и стонала? И вдруг Зуфару захотелось, чтобы она вышла из своей каюты. Не только то, что она, по–видимому, знала Лизу, но и что–то в нежном голосе, в интонации возбудило в нем любопытство. Какая–то загадка скрывалась в ней, и Зуфар, желая разгадать ее, пошел бы искать персиянку, но лоцман заснул после ночи бдения, а капитан Непес отправился на нос парохода делать замеры. И Зуфару пришлось остаться в штурвальной. Поглядывая искоса на палубу, он напряженно следил за рекой. Вода сильно спала, и мели подстерегали пароход на каждом шагу. Вехи куда–то поисчезали, то ли их смыло, то ли вообще их не ставили. По своему обыкновению, Аму–Дарья за половодье перерыла, перебулгачила все свое русло, понаделала новых протоков, забила песком и илом старые, посносила целые острова, нагромоздила новые.

Зуфар вел пароход не наобум. Он знал Аму–Дарью и ее повадки. Он видел то, чего не видел другой. Он видел фарватер так, как будто сам шел по дну реки под водой и ощупывал песок своими ногами. По оттенку красно–бурых струй, по плывущему в одном месте мусору и не плывущему в другом, по степени мутности, по вздутиям поверхности воды на мелких местах и по впадинам на глубоких он знал, куда вести пароход. Он наслаждался капризами реки. И даже когда вся пыхтящая и сопящая махина судна вдруг устремлялась прямо в береговой обрыв и, казалось, вот–вот врежется в него носом, он отлично знал, как вывести ее из, по–видимому, безвыходного положения. Легкий поворот штурвала — и пароход проскальзывал по вдруг открывшемуся узенькому протоку. Победоносно покачиваясь и звонко шлепая по воде, судно выбиралось в широкой плес, а опасный берег, поросший столетним саксаулом и гребенщиком, оставался позади. И только единодушное «ах»! пассажиров отдавало дань искусству штурмана Зуфара, а капитан Непес на носу корабля снисходительно покачивал головой.

Капитан Непес сам не раз сажал на мель свой пароход. На Аму–Дарье это отнюдь не преступление, но ему совсем не хотелось застрять где–нибудь сейчас. Матрос, сидевший дозорным на мачте, уже два раза докладывал, что видит в тугаях каких–то подозрительных всадников. Посадить же пароход на мель у самого берега значило подвергнуть опасности и людей и груз. Капитан Непес несколько раз собирался пойти в штурвальную и отчитать как следует своего молодого друга, но каждый новый маневр парохода отличался таким искусством и уверенностью, что старик лишь чмокал губами и его форменная, порядком выцветшая фуражка с побуревшим «крабом» покачивалась на голове, выражая восторг и недоумение своего хозяина. Неуклюжий старый пароход в руках Зуфара приобрел в своих повадках грацию и изящество. Капитану Непесу очень хотелось посмотреть на свой пароход со стороны, с берега: как красиво он плывет по сумасшедшей реке.

Боковая струя потянула пароход к мели, корпус парохода завибрировал, и Зуфар почувствовал, что рукоятки штурвала внезапно начали вырываться. Стараясь разглядеть, что там случилось, штурман нечаянно перевел взгляд на палубу и поразился: таинственная персиянка, нарочно или не нарочно прятавшаяся внизу все утро, разговаривала с капитаном Непесом. Старательно прикрывая черной вуалью низ лица, как делают все персиянки, она быстро что–то объясняла капитану, а он, склонившись к ней, внимательно слушал. От неожиданности Зуфар едва не выпустил из рук штурвала. Всем своим неуклюжим корпусом пароход вздрогнул, и скрежет песка под его днищем острым ножом вспорол нервы пассажирам. Но счастье сопутствовало Зуфару: скрежет сразу оборвался, чисто и звонко зашлепали плицы, и судно рванулось вперед.

Капитан помахал Зуфару рукой, даже без особого упрека, и продолжал разговаривать с персиянкой. Но о чем они могли так долго разговаривать? И чувство, схожее с ревностью, заставило Зуфара внимательно приглядеться к женщине. Да, она была безусловно красива. Даже безобразная «аба» персидских женщин не скрывала прекрасных линий ее стройной фигуры, а большие серые с синевой глаза и золотистые волосы, выбившиеся локонами из–под чадры, заставили сердце Зуфара екнуть. Он мог поклясться, что в черную «аба» кутается Лиза, если бы не видел истерзанного ее тела там, на горячем песке, на колодцах Ляйли.

Где, наконец, этот засоня лоцман? Зуфар от нетерпения готов был бросить штурвал и бежать на нос парохода. Нет, такие совпадения невозможны. Или эта персиянка двойник Лизы?

Настя–ханум! Как он до сих пор не догадался?

Но как она попала на пароход? Куда она плывет? Капитан Непес сказал, что она едет в Термез. Зачем?

Она ведь уехала из Мешхеда в Ашхабад… Он ночью видел ее в автомобиле у погранзаставы. Он не забыл до сих пор схватки с жандармами.