Презирая ли?

Он встал и вышел во двор. Он разостлал коврик и начал молиться. И он молился и совершал ракъаты* не потому, что надлежало молиться в этот час. Время вечерних намазов прошло, а до полуночи было далеко. Ибн–Салман молился не потому, что чьи–то глаза смотрели на него.

_______________

* Р а к ъ а т ы — поклоны и жесты, сопровождающие молитву у

мусульман.

Страшно! И он признался себе, что да, это страшно и отвратительно. Он искренне молился аллаху, чтобы он поддержал и укрепил в великом деле сопливого мальчишку, из которого он, Джаббар ибн–Салман, сделал провозвестника истины мусульман. Джаббар ибн–Салман молился, презирал себя и весь мир; верил и не верил, боялся и ненавидел. Джаббару ибн–Салману казалось, что он сходит с ума…

Бессонница мучила его. Не помогла и молитва… Джихад! «Каждая капля крови запишется на небе заслугой более высокой, чем пост и молитва. Все грехи тотчас же отпустятся тем, кто сражается в джихаде, и они вознесутся в рай. И предадутся они вечным наслаждениям в объятиях чернооких гурий!» Сказочка для взрослых детей и для фанатиков. Чепуха ужасная! Он попытался отвлечься. Он заключил сам с собой пари. Сто против десяти, что женоподобный слюнтяй выиграет. Почему так мало «за»? Впрочем, достаточно. Риск. Нет, сто против двадцати. Сто против пятидесяти. Э, лошадка, оказывается, с изъянцем. Сто против… Он вошел в азарт. Он снижал ставки. Он взвешивал шансы мальчишки на побегушках из мешхедской бани и сам сбивал ставки. Он чувствовал себя на лондонских скачках. Конь с кличкой Пайгамбар* показывал на старте неплохие результаты. Пайгамбар вырвался вперед и… Джаббар ибн–Салман выбежал из ворот караван–сарая и прислушался…

_______________

* П а й г а м б а р — пророк.

Та сторона молчала. Рассветное небо зазубрило далекие горы.

Ставка на пророка к рассвету упала, безобразно упала. Мусульманин, сидевший в Джаббаре ибн–Салмане, всеми силами поднимал ставку. Расчетливый, опытный разведчик сбивал. Сто против девяноста… сто против девяноста пяти… Лошадка сдавала. Мусульманин Джаббар ибн–Салман проигрывал разведчику Джаббару ибн–Салману. А ведь до финиша еще далеко… Пророк подводил. Лошадка была паршивенькая.

Джаббар ибн–Салман не сел на коня, не переправился ни ночью, ни утром, ни днем на советский берег Аракса. Он изменил своим правилам незримо присутствовать рядом с вождем, укреплять престиж вождя. Он сотворил пророка Хусейна, но ему самому претило его сотворение. Он брезговал им.

Он не прискакал в гянджинский лагерь, он не сидел рядом с Хусейном, он не давал ему советов, не внушал желторотому юнцу великих идей джахида. Он не пытался овладевать его мыслями, ибо не верил, что у мальчишки Хусейна вообще есть какие–то мысли.

Перед пророком Хусейном уже разверзлась пропасть. И Джаббар ибн–Салман знал это. Он не захотел рисковать. Он отказался от выдуманной им самим заповеди: влиять так, чтобы тот, на кого он влияет, сам не чувствовал его воздействия, чтобы никто не чувствовал, не замечал.

Новоявленный пророк Хусейн утром решающего дня не чувствовал воздействия своего творца. Джаббар ибн–Салман не оказался рядом. Джаббар ибн–Салман понял, что ставка бита. Мусульмане Азербайджана оказались не теми мусульманами, на которых можно делать ставку… Джаббар ибн–Салман, делатель королей пустыни, не решился переступить границу Советской страны.

… … … … … … … … … … … . .

Ничего не подозревающий Зуфар сладко спал под теплым одеялом.

Бедняга Хусейн плакал. Пророк ревел, как нашкодивший мальчишка. Взошедшее из–за далекого Каспийского моря солнце лениво озарило Гянджу, лагерь газиев под Гянджой. За ночь лагерь неимоверно разросся. Сбежались на клич пророка тысячи новых мюридов. Местность кишела мюридами. Мюриды рычали, пели, молились, рвались в бой. Настоящий муравейник из мюридов!

Великий пророк вышел из шатра. Зареванная физиономия распухла. Но все восторгались им. «Чудо! Чудо!» — визжали, выли, вопили, пели мюриды. Пророк раскис, разревелся. Неожиданно все пришли в восторг. Божественное вдохновение снизошло на пророка. Хусейн хныкал. Прекрасная девственница утирала ему подолом горькие слезы его, жалела.

— Боюсь! Домой хочу! — хныкал пророк.

Усатый толстяк, приехавший на автомобиле из Баку, стоял рядом. Толстяк щипал пророка за руку, бормотал:

— Держись! Смотри! Все тебе поклоняются.

Приехали еще толстяки в черных визитках, с золотыми цепочками на животах, с брелоками. Они окружили Хусейна, сдавили его, дышали на него винным перегаром. Внушали ему, как идти, как говорить, как смотреть. Все усердно пили, ели. Над мангалами поднимался синий дым. Гянджинские повара поджаривали кебаб. Солнце неимоверно палило. Пророку забыли дать поесть. Он нашел пустую, брошенную кем–то косточку. Он глодал ее, и слезы текли грязными ручейками по грязным щекам. Красавицу увели, и некому было утирать пророческие слезы.

Пророк категорически отказался нести знамя — зеленую бархатную скатерть. Древко вывалилось из его рук. По скатерти ступали грязными сапогами. Богомольная старушка, притащившая из дому скатерть, ругалась и тянула ее к себе. Толстяк ругался еще хлеще и тянул за другой конец.

Заминка со знаменем перебудоражила мюридов. Нашлись желающие нести его. Скатерть подняли из пыли, почистили. Старушку оттеснили… Никто ничего не понимал.. Все проголодались. Резали баранов, разжигали костры. Кричали, жевали кебаб с лавашем, командовали, хохотали.

Пророк никак не мог отбиться от кучи желтолицых, с испитыми физиономиями паломников, требовавших чуда. Они, оказывается, не имели детей. Аллах лишил их способности производить потомство. Пророк обязан их исцелить. Как они кричали! Тут же толпились страдающие неизлечимыми болезнями. Их потные, липкие ладони, вонь от их язв, слюнявые беззубые рты вызывали тошноту и ярость. Пророк обессилел, он не догадался даже прочитать какую–нибудь плохонькую молитву, чтобы избавиться от них. Он хныкал. Жаждавшие чуда так шумели, так мешали! Толстяки в визитках сбились с ног. Снова откуда–то вылезла потоптанная, едва живая владелица зеленой бархатной скатерти и слабыми пальцами пыталась вытащить гвозди из древка… Никто не обращал на нее внимания…

Обо всем этом Джаббар ибн–Салман знал. Он не сидел рядом со своим пророком. Но донесения поступали из–за границы каждый час.

Джаббар ибн–Салман ждал с минуты на минуту возбуждающей новости о начале похода газиев на Баку. У ворот караван–сарая в открытую лежали верблюды с оружием и пулеметами.

Звезды своего счастья не знает ни один астролог.

Когда в третий или четвертый раз Джаббар ибн–Салман опускал уже закинутую на седло ногу и приказывал увести коня, в Агамедбейли приехал Али Алескер. Его глаза–сливы блестели так же, как всегда. С утра он явно накурился опиума. Его гранатовые губы алели, а толстая физиономия сияла довольством. Но правильно говорят: «Зачем слова? Зачем разговоры? Посмотри человеку в глаза». В глазах Али Алескера, в веселых, добродушных глазах помещика из Баге Багу, Джаббар ибн–Салман прочитал злорадство и снисхождение. Всегда выдержанный араб выругался… про себя.

Тем не менее они пожимали друг другу руки и говорили любезности. По двору сновало слишком много народу. Зуфару приказали никого не пускать в комнату. Они уединились. Говорили по–английски.

— Приказано сделать все белым как снег, — сказал Али Алескер.

— Все предусмотрено, — сухо возразил Джаббар ибн–Салман. — Начало успешное.

Помещик пожал плечами:

— Судя по телеграмме… Получена час назад. Большевики принимают меры. Я гнал вовсю. Мотор моего «фиата» кипит… Ах, тьфу–тьфу!

— Откуда телеграмма? Что они там в Лондоне знают, черт побери?

— У русских телеграф, а у вас скороходы времен Дария Гистаспа Первого…

— Где ваша телеграмма?

— Чиновник не дал мне ее на руки… Но содержание, надеюсь, я изложил точно…

Снисходительный тон Али Алескера кого угодно мог взбесить. Он не любил Джаббара ибн–Салмана и почти злорадно добавил: