С тех пор Тишабай «Семь глоток» стал владельцем и полновластным хозяином кишлака Курусай. Проглотил бы скоро бай и Шакира Сами. Не помогли бы старейшине и его почтенные предки, но тут доносились до Курусая вести о революции и народной власти. Шакир Сами снова стал очень полезным для бая человеком. Льстил ему «Семь глоток»: «Вы человек здешний, вы человек уважаемый, посоветуйте мне в том-то и в том-то».

И Шакир Сами усаживался поудобнее, мял в своей ручище маленькую пиалу и важно начинал:

— Поистине предки наши не глупее нас были…

Вот и сейчас Тишабай-ходжа по привычке ждал слова старейшины Шакира Сами. Ошалевший было от неожиданности, от властного «не будет», Ибрагимбек молчал: таким неправдоподобным и невероятным показалось ему появление молодой женщины. Небо обрушилось на землю, земля стала дыбом! Женщина, девчонка, осмелилась влезть в его разговор, его, могущественного сардара! Что такое? Или наступил день страшного суда?..

— Ты… ты, — ткнув пальцем в сторону Жаннат, смог только просипеть он.

— Один шах, а он был эмиром бухарским, — чрезвычайно непочтительно перебила Ибрагимбека Жаннат с задором и даже весело, хоть душа у нее ушла в пятки, — нашел кабана и возвеличил его, увенчал ему голову золотой короной, надел на него золототканый камзол, опоясал толстое его брюхо саблей в самоцветных ножнах. «Теперь ты правитель!» — сказал шах. Пошел кабан править народом, да проходил он мимо лужи, не выдержал и лег по привычке в грязь. Сколько ни украшай свинью, все же грязь ее в чистоту не обратится. Кабан был кабаном, останется кабаном.

— Не смей! — прохрипел Ибрагимбек. — Каждое слово обернется для тебя тысячью мучений.

— Э, да он еще угрожает, — взвизгнула женщина из толпы.

— Ты скажи, почему опять налогов стало больше? — выкрикнула другая.

— За что повесил Шо-Исмаила, нашего милиционера?

— Бандиты забирают весь хлеб до зернышка.

— Твои головорезы забирают баранов и не платят за них!

— Детишки с голоду пухнут!

— Вор вором и останется!

— Конокрад! Палач!

— Кабан!

С протянутыми руками, с искаженными лицами, разинутыми в крике ртами, с растрепанными волосами кишлачницы ворвались на площадку, оттеснили в сторону старейшин и все грознее наступали на сидевшего у костра Ибрагимбека.

Он встал, сел, снова встал. Глаза его бегали. Исподлобья он разглядывал беснующихся дехканок и молча стоявших мужчин. И вдруг ему показалось одно лицо знакомым.

Он узнал своего ясаула.

— Эй, Самыг! Что ты здесь делаешь?

— Да вот в гости приехал, к Тишабаю. Родственник мой…

— А ну, давай разгони псов. Быстро!

От прежнего страха у Ибрагимбека ничего не осталось. Он снова приказывал:

— Гони их!

Ясаул Самыг, здоровенный низколобый детина, неловко топая, выбрался из-за костра и, заслонив Ибрагимбека своей широкой спиной, заорал:

— А ну, убирайтесь!

Он помялся на месте, обернулся, посмотрел на Ибрагимбека и снова крикнул, замахнувшись на женщин:

— Хватит!

Женщины подались назад. Пастухи молчали. Никто не решался вмешаться.

Душа Жаннат замирала от ужаса, но со смелостью отчаяния она закричала:

— Слушайте меня!

И ее горящее прекрасное лицо придвинулось к лицу Самыга. Он даже зажмурился.

— Очень хорошо, — быстро продолжала молодая женщина, обращаясь к охотникам, стоявшим в стороне. — Эй вы, храбрецы… Братья наши, рабочие и дехкане, свергли тирана эмира, добились свободы, а вы снова гнете голову к земле… У вас в руках ружья, идите отдайте их вору, а шеи подставьте под нож. Очень хорошо! Прежде чем из вас выпустят по ведру крови, скажите его превосходительству-людоеду: «Идите, ваше вонючее степенство, к нам, в наши дома. Забирайте хлеб, забирайте и детишек, коз… забирайте сушеный урюк… Ничего, пусть воины господина командующего набивают себе брюхо. Наши дети привыкли голодать. Ничего, если наши сыновья подохнут во славу аллаха». Идите, идите и поклонитесь.

Только теперь Шакир Сами опомнился:

— Уйди, женщина! Мудрые решили — так и будет.

Ибрагимбек все смотрел на Жаннат, широко открыв рот, и издавал странные клокочущие звуки.

Вся дрожа от напряжения и подступающей к сердцу слабости, Жаннат повернулась спиной к старейшинам и просто сказала:

— Сестры, когда у мужчин слабеют руки, дело женщины — спасать жизнь своих детей. Раз у них, у мужчин, мозги высохли от страха, мы скажем свое слово.

В глазах ее плясали языки огня.

— Я послана к вам из Бухары, — сказала она тихо, но повелительно, — меня послала партия большевиков. Я заявляю: налог может назначать только народная, советская власть. А кто советская власть у вас? Я советская власть. Я запрещаю платить какому-то вору-людоеду военный налог, запрещаю давать хоть один грош, хоть одно зерно, хоть одну соломинку с вашей земли.

— Э… э… э, — закряхтел ясаул Самыг.

Его удивило не столько то, что заговорила женщина, сколько ее молодость. Весь расплывшись, он подошел, тяжело шаркая кожаными каушами по земле, вплотную к Жаннат и насмешливо протянул:

— Смотрите… э-э… какая… жирная перепелочка тут «Пит-питак! Пит-пилит…»

Пурпуром залило шею и лицо Жаннат. Она резко обернулась и лицом к лицу встретилась с Самыгом.

— Цсе-цсе! Какие глазки, какие щечки!.. Ого, какая тут в кишлаке приятная власть… Хо-хо!

Смех подхватил Ибрагимбек. Схватившись за живот, он хохотал во все горло.

На глазах Жаннат выступили слезы. Старцы перешептывались. Охотники и пастухи стояли насупившись. Женщины молчали.

Ясаул Самыг перестал смеяться. Он повернулся к Ибрагимбеку и прижал руку к сердцу:

— Мой бек, какие ваши приказания?

— А теперь, — важно сказал Ибрагимбек, — свяжи руки зачинщикам. Они пойдут за мной в Кок-Таш, как только взойдет луна. Посмотрим, может быть, мы утишим свой гнев и позволим дуракам заслужить милость. Эй, пастухи, выгоняй на тропу овец. А ты, советская власть, — обернулся он к точно окаменевшей молодой женщине, — пойдешь тоже со мной, и я подумаю, что с тобой сделать… Самыг, а ну!

Самыг грубо схватил Жаннат. Несколько секунд она барахталась в его лапах, вырвалась и, вся красная от гнева и смущения, отскочила.

— Неужели вы подчинитесь? — крикнула она. — Вы, мужчины?

Но горцы покорно складывали свое допотопное оружие на землю, стараясь не встречаться друг с другом взглядами. Они чувствовали страх и стыд. Сердце Жаннат колотилось так, что она прижала руки к груди.

— Стыдитесь, вас много, а их только двое! — крикнула она.

— Э, девчонка, тронь их пальцем, — проворчал один из охотников, — завтра их две сотни набежит. В нашем селении даже мышонка живого не оставят.

— Опомнитесь. Вы идете на верную смерть! — продолжала она, задыхаясь.

Завыли, застонали женщины, дети заплакали.

— Не мешай, красавица, — сказал Самыг. Он снял ремень и принялся закручивать Жаннат руки за спину. — Смотри, какие ручки, а? Ай-яй-яй!

— Вы, храбрецы! — крикнула Жаннат, вырываясь.

Ее душило отвращение. От Самыга несло верблюжьей шерстью и кислятиной.

Что именно случилось потом, присутствующие сразу разглядеть не сумели. В толпе горцев началась возня и послышались недовольные возгласы Женщины запричитали еще громче и бросились к мужчинам. А посреди площадки Самыг боролся с Жаннат, хрипя.

— Какая сила. Э, Ибрагимбек, ты выиграл все равно, чет или нечет… Девка она крепкотелая…

Ударил вдруг выстрел, и вспышка вырвала из темноты удивленное лицо Самыга и горящие глаза Жаннат.

Охнула толпа и замолкла.

Прозвучал громкий голос Жаннат;

— Дайте свету…

Пока нашли смоляную ветку арчи, пока зажигали ее, все горцы стояли не двигаясь. И когда пламя наконец вспыхнуло и желтый, то разгоравшийся ярко, то притухавший свет озарил ветхие колонны мечети, глухие стены хижин, камни на дороге, то все оказалось в таком же положении, как и до выстрела.

Молча стояли женщины, тихо всхлипывали кутавшиеся в тряпье детишки. Замерли над шевелящейся в темноте отарой овец чабаны. Как грузили на ишаков полосатые мешки с зерном, так и остались стоять молодые, обнаженные по пояс палваны. Безмолвными тенями потустороннего мира неподвижно сидели старейшины-мудрецы, и бороды их тихо топорщились на ветру, рвавшем пламя факела.