Под темным холодным небом шум и отсветы факелов двигались над городом в южном направлении. Белесые, местами порозовевшие от огней облака очень низко, над самыми минаретами мчались с неправдоподобной быстротой.

Застегнувшись на все пуговицы, доктор подставил лицо резкому хлещущему ветру и пошел по кочковатой промерзшей улице в сторону Лябихауза. Ему не спалось, его мучило любопытство. Все-таки Энвербей личность известная, все-таки он вершил судьбами стран и народов. Каков он с виду?

Трофим Сухорученко прискакал к Каршинским воротам как раз вовремя. Чоновцы крепко стояли на своем:

— Есть приказ. Никого не выпускать!

— Вы что? С ума сошли! — кричал кто-то. — Гость бухарского правительства господин Энвербей отбывает на охоту. Приказываю открыть ворота.

Все начали кричать разом. Кони теснили людей. Факелы шипели и разбрасывали искры. Ветер выл в ветхой крыше ворот, в окошечках двух башен.

Решительно Сухорученко дал шпоры коню и бурей врезался в толпу всадников.

— Кто здесь старшой? — загремел он. — Давай старшого!

— Аллах милостив, — задыхаясь от морозного ветра, закричал, гарцуя на копе, военный назир Арипов. — Это вы, товарищ командир? Что случилось? Безобразие! Почему не выпускают нас?

— А куда вы собрались? — грубо перебил его Сухорученко.

— Приказываю пропустить! Немедленно… Я военный назир. Разве вас не предупредили?

— Предупредить-то предупредили, но здесь вас целый эскадрон. Эй, куда ты, глиста в обмороке! Назад! — Этот непочтительный окрик был обращен к милиционеру, воспользовавшемуся суматохой. Он подобрался к воротам и пытался отодвинуть засов.

Арипов помотал головой, точно он оглох от богатырского баса Сухорученко, и настойчиво продолжал:

— Приказ правительства! Разве вы не знаете о приказе правительства?

Продолжая спорить, Сухорученко искал глазами в кавалькаде «этого авантюриста и подлеца», как сам мысленно называл Энвера. Но порывы ветра разметывали пламя факелов, тушили их, дым стлался по земле, мешаясь с пылью и взметнутым мусором, всадники и спешившиеся люди крутились, толкались, то наваливаясь на чоновцев и ворота, то откатываясь перед штыками всей плотной массой назад в темноту. Лошади ржали и грызлись.

— Столпотворение вавилонское, — пробормотал Сухорученко и, потеряв надежду разобраться во всей этой суматохе, выкрикнул: — Давайте вашего Энвера! Где же их превосходительство! Чего мы спорим.

— Поистине мы тут уже час спорим — и все никаких плодов, — говорил Арипов. — Прошу, прикажите открыть ворота. Дыхание белого дива леденит душу, я замерз, и господин Энвербей замерз. Невозможно сидеть в седле.

— Вот и поехали бы до дому, под сандал, — крикнул в ответ Сухорученко.

Перед глазами его, то озаряемые светом, то исчезающие в темноте, мельтешили десятки лиц. «Черт их разберет, где же Энвер?»

— Эй, осадить!

Но никто не осаживал, а, наоборот, все напирали и напирали. И показалось или нет Сухорученко, но Арипов сделал едва приметный знак рукой, и вся масса лошадиных и человеческих тел придвинулась так к воротам, что они затрещали и заскрипели.

— Эй, — крикнул Сухорученко, чувствуя, что сейчас его сомнут в лепешку.

Скрипнув от сдерживаемой ярости зубами, он выхватил из рук затолканного, заверченного парнишки-чоновца пулемет «льюис» и, подняв его дуло вверх, дал короткую очередь.

Оглушительно громко прогремели выстрелы. Со свода на головы людей посыпались щепки, осколки кирпича. Вся масса всадников шарахнулась из-под ворот на площадь.

Сразу же смолкли беспорядочные крики.

— Ну! — гаркнул Сухорученко. — Порядок будет, я спрашиваю?!

— Зачем стрелять? — дрожащим голосом проговорил, сдерживая волнение, назир Арипов.

— Для порядка! Для ясности!

Не выпуская из рук тяжелого пулемета, Сухорученко выступил вперед. Факелы притухли и только чадили. Всадники теперь в неверном свете представлялись темными шевелящимися пятнами. Ближе к воротам, обособленно держались Арипов и два турка.

— Хорошо! Поговорим теперь в спокойной обстановке, — негромко заговорил Сухорученко. — Имею вопрос к самому, так сказать, виновнику торжества. Имею честь? — Но на вопрос его никто не ответил. — Что же? — переспросил Сухорученко.

Заговорил снова Арипов. Голос его странно свистел — не то от холода, не то от волнения.

— Позвольте. Вот адъютант высокой милости.

Один из турок приподнял затянутую в перчатку руку к меховой шапке.

— Я к вашим услугам, — глухо прозвучал его голос.

«Эх, офицерская шкура! — подумал Сухорученко. — Их янычарское превосходительство, сам господин башибузук не удостаивает нас разговором». И вдруг что-то странно перевернулось у него внутри. Сразу возникли толком еще не осознанные сомнения. Весь дрожа от нетерпения, он шагнул к турку и срывающимся голосом крикнул:

— Энвера! Давай сюда своего Энвера!

В волнении он забыл о вежливости, забыл о титулах и званиях. Да, он уже со всей ясностью понимал, что его, буденновца, конноармейца, провели за нос, обманули, точно сопливого мальчишку. Вот бы чесануть из «льюиса» по всадникам, по турецким офицерам, по Арипову, по всему сброду.

— Где Энвер? — наступал он на турок.

— Позвольте, позвольте, — бормотал адъютант Энвербея. — Позвольте, я уполномочен говорить от имени…

Только теперь Сухорученко разглядел лицо турка, и матерно выругался. До того оно смахивало на череп.

Турки и Арипов ничуть не обиделись. Ясно было, им важно протянуть время. Один из них полез за пазуху и долго, бесконечно долго рылся в боковом кармане. Наконец он вытащил сложенный вчетверо лист бумаги.

— Вот фирман! — сказал он.

— Дорогой мой, оставь себе… для нужника, — сказал угрожающе Сухорученко. — Я спрашиваю, где Энвер, ваш башибузук?

И тут он окончательно понял: Энвербея здесь, среди всадников, нет. И он ничуть не удивился, когда наконец адъютант сказал:

— Клянусь богом! Полководец, единое слово которого является ключом к дверям побед, будет здесь мерзнуть и слушать рассуждения всякого нахала и болтуна. Их высокопревосходительства, зятя халифа, здесь нет. Да разве…

— Где Энвер? Я тебе, дохлая морда, уши оборву, несчастный. Я спрашиваю, — угрожающе и с отчаянием проговорил Сухорученко. «Ушел! Обвели! Ушел!» — твердил он про себя.

— Зять халифа у себя, почивает.

Только этого не хватало. Иди теперь, проверяй — дома ли Энвер или улизнул? Да и кто давал полномочия ему, Сухорученко, заниматься такими делами? Кто его знает, а вдруг зять халифа спокойно спит. Ловкачи! Никуда не денешься: народ хитер. Оставили в дураках.

Далекий звук винтовочного выстрела скользнул в порыве ветра над низкими крышами города.

— А-а! — прохрипел Сухорученко. Он вскочил на коня и, подняв его на дыбы, обрушился на всадников. Их словно разметало перед ним…

Давно уже Файзи вышел из опиекурильни. Долго он шел. И медленные, неуверенные шаги его отражали медленное, неуверенное течение его мыслей. Два начала боролись в его мозгу.

Клятва, данная в день гибели сына, — оставить все, отбросить все, уйти в себя, предаться мыслям о смёрти, уйти во тьму вечной ночи безропотно, без борьбы.

А с другой стороны — ясные, полные жизни, борьбы, горения слова командира с суматошными глазами, с голосом острым, словно удар молнии, раздиравшим свинцовую пелену, сковывавшую его мозг.

Там — яма, мгла, прозябание…

Здесь — жизнь, борьба.

И вдруг Файзи остановился от неожиданной мысли: «Да ведь все же яснее ясного, все решено».

Он побежал. Бежал, неловко выбрасывая больные негнущиеся ноги, размахивая руками, бормоча, говоря сам с собой: «Скорее! Надо успеть! Не поздно ли?» Запыхавшись, он остановился, сдерживая бешено мечущееся сердце. Он смотрел в прорезь между теснящимися домами и видел черное беззвездное небо, белесые облачка, местами порозовевшие.

Поздно! Рассвет! Он не успеет. Ну конечно, теперь ясно. Враги обманули русского командира. Он ждет их у Каршинских ворот, а они прямо из сарая Поястона убегут через Самаркандские. Как он раньше не догадался?