На верхней полке стояла знакомая кисть рябиновых ягод с желтоватыми узорными листьями, так и поманившая к себе. Казалось, что она, тронутая первым морозцем, только-только сорвана в лесу и от нее пахнет острой осенней прохладой. Сколько же настоящего понимания красоты природы выразил художник в этой скромной рябиновой ветке!

— Чья это работа? — спросил Сергей, уже угадывая ответ. Какая разница! В тех рябиновых кистях все еще было в беспокойном поиске, а здесь лежала законченная вещь.

— Дочки вашей хозяйки, — неохотно ответил Федор Васильевич.

Кузьма Григорьевич привстал со стула и заглянул, вытягивая тонкую шею, покрытую седым пухом, в шкаф.

— Ах, ягодка-краса! — восхищенно прошептал он, отводя рукой в сторону бороду.

Федор Васильевич отчужденно молчал. Достав коробок папирос, он закурил.

Сергей вынул из шкафа фигурку девочки, играющей в мяч, и, поставив ее на ладонь, вытянул руку. Так хорошо было передано резкое, живое движение девочки, что все ею залюбовались. Даже взгляд Федора Васильевича смягчился.

— Тоже Нюрина работа?

— Да, — буркнул Федор Васильевич, словно досадуя на свою минутную слабость.

— Во! — торжествующе воскликнул Кузьма Григорьевич. — Слышал? Понимающий человек ее работу сразу отличает. А ты и другие посмотри, всех молодых мастеров, что они могут.

— Надоел ты мне, Кузьма, — откровенно признался Федор Васильевич и быстро заговорил, еще больше шепелявя: — Сколько она, твоя Нюра, над ней сидела? Ты знаешь? А? И знать не хочешь? А другие? Мне-то считать приходится. Три дня работы — на пятиалтынный доходу. А плиты нам деньги дают...

— Ты все на рубли не меряй, — затряс головой Кузьма Григорьевич и даже пристукнул палкой. — Ишь алтынник. Хорошо идут плиты, нужны — ну, и расширяй это дело, набирай работников. Но нашего искусства не хорони. Не дадим! Оно плитам не помеха. Чего молодых затираешь? Нюрке не даешь работать, а может, в ней талант всех наших мастеров. Ее работы, может, рядом с отцовскими в музее стоять будут.

— Э! Куда поехал... Ну и наговорил... Вот язык-то у тебя! А я о ней не беспокоюсь? И мне Нюра не чужая. С отцом ее в гражданскую войну одной шинелью укрывались, вместе кулаков в тридцатом трясли. Что она, да и другие, на этих своих кошках-мышках зарабатывает? А на плитах вдвое больше принесет. Ничего с ней не случится. Девчонка молодая, о платьях и туфлях тоже голова болит. Еще мне и спасибо скажет.

— А вам-то печаль какая? — звонко сказала Нюра. Она незаметно вошла в комнату и прислушивалась к разговору. — Что вы о моих туфлях и платьях беспокоитесь? Вы нас с плит снимите.

Сергей быстро поставил в шкаф фигурку девочки, играющей в мяч. Нюра стояла у двери. На припудренном лице сердито сверкали глаза.

— Ты, Нюра, не задавайся, — нравоучительно сказал Федор Васильевич. — Не задавайся! Подождут эти твои фигурки. Вот поднакопим денег в артели, тогда посмотрим... Это важнее, чем твои фигурки.

— Проговорился! — вмешался опять Кузьма Григорьевич. — А болтал: трест пишет, что наш камнерезный цех не нужен. Оказывается, тебе самому он выгоды мало дает.

— Нет же теперь в плане камнерезного цеха.

— Все-таки — почему камнерезный цех закрыли? — спросил Сергей.

— Говорю, с зайцем в голове, — сердито повторил Кузьма Григорьевич. — Камнерезов на плиты, всех мастеров старых на печку. Дело это?

— Зря скандалишь, Кузьма, — уже еле сдерживаясь, сказал Федор Васильевич. — Будет собрание — подашь свой голос, пока не мешайся.

Технорук тихо выскользнул из комнаты.

— Не будет по-вашему, Федор Васильевич! — с вызовом произнесла Нюра. — Будет по-нашему.

— Эх, разошлась! — бросил Федор Васильевич и, загремев связкой, с силой повернул ключ в замке. — Ты еще раз в газету напиши.

— Уж написала, — сказала Нюра. — Не только в газету...

— По одежке протягиваем ножки. Нет плана на камнерезов — с меня спроса нет.

— А ты требуй этот план! — закричал Кузьма Григорьевич. — Требуй, коли тебе народ артель поручил. Он тебе и наше старое искусство доверил.

— Дадите или нет с товарищем поговорить?

— А, говори, — махнул рукой Кузьма Григорьевич. — Идем, Нюра. — И он увел девушку.

Федор Васильевич сидел за столом с брезгливым выражением на лице.

Сергей молчал, готовясь к решительному разговору.

— Искусство, искусство, — проворчал Федор Васильевич, вороша какие-то бумаги на столе, — свет оно им застило. Не хотят в кассу заглядывать.

— А почему же камнерезный цех закрыли? — снова спросил Сергей.

— Доходов мало приносил, потому и закрыли.

— Только поэтому? А вы поспорить не захотели? Ведь это старинное искусство, его развивать надо. Уральский камень в народе любят.

— Пусть другие любуются, — сказал Федор Васильевич, поднимая голову от бумаг. — Давайте вашу путевку: видите, нет камнерезного цеха, и не могу вас использовать. Ведь вы на другую работу не пойдете.

Он взял путевку, разгладил ее ладонью, подумал и что-то размашисто написал в верхнем левом уголке и пристукнул прессом.

— Вот...

Сергей прочитал на путевке: «Использовать не могу».

— Просто вы все решили, — сказал он. — Ведь меня трест прислал.

— А вы там поговорите, они должны знать, что нет у нас такого цеха.

— Убеждаюсь, Федор Васильевич, что сами вы постарались этот цех закрыть. А теперь на трест сваливаете.

— Вы мне морали не читайте. Я ее с утра до вечера слышу.

— А что же вы меня два дня держали? Могли бы в первый вечер сказать.

— Не беспокойтесь, дорогу и суточные вам оплатят. — И громко позвал: — Ксения Львовна! Оформите товарищу Охлупину расчеты.

Он углубился в чтение какой-то бумаги. Сергей еще раз посмотрел на путевку и решительно протянул ее Федору Васильевичу.

— Возьмите, — сказал он.

— Что? — Федор Васильевич поднял голову.

— Путевку возьмите. Никуда я не поеду. Меня сюда послали, тут я и останусь.

— Сказано, что у нас такого цеха нет.

— В тресте это знают? Ну и берите в тот цех, который есть. Любую работу давайте, ведь вам специалисты нужны.

Федор Васильевич недоуменно слушал.

— И на плиты пойдете?

— А что? Пойду и на плиты.

— Ладно шутить... — Но он уже задумался.

— Без шуток. Когда на работу выходить?

— Послезавтра... Но, — Федор Васильевич помедлил, опять кинув подозрительный взгляд на Сергея, и иронически протянул: — Возьмем с испытательным сроком. Месячным...

Хотел что-то добавить, но раздумал, и, не взглянув больше на Сергея, Федор Васильевич вышел, и за дверью прозвучали его тяжелые шаги по коридору.

«Хорош! — покачал головой Сергей. Этот неожиданный конец разговора ничего доброго не обещал. — А все же останусь!» — твердо решил он.

Сергей медленно шел домой.

Нюра с подругами нагнали его и пошли рядом.

— Опять с Федором Васильевичем заспорили, — рассказывала подруге Нюра.

— И опять ничего?

— Да разве его убедишь? Не хочет он камнерезов.

Впереди послышались музыка и громкое, на всю улицу, пение.

— Что это? — спросила Нюра.

— Забыла? Женька замуж выходит. Ты же на свадьбу обещала прийти.

— Раздумала, Дуся, — грустно сказала Нюра. — Не идут песни в голову.

Они поравнялись с домом, где праздновали свадьбу. Все пять окон были раскрыты, во всех виднелись спины гостей.

Слышался тяжелый топот танцующих, женский голос задорно пел:

Подруги замедлили шаги. Дуся жалобно попросила:

— Пойдем, Нюра. Ведь обещала...

Нюра ответила не сразу:

— Иди одна, Дуся. А я, может, потом подойду.

Дуся свернула в дом, а Сергей и Нюра пошли рядом.

— Видели теперь, какой у нас Федор Васильевич? — спросила она.

— Трудный человек...

— А добьемся мы, что цех опять откроют? — спросила Нюра. — Вам что сказали, когда сюда присылали?