— Мне кажется, я живу уже тысячи лет. Так вот. Все правильно. С точки зрения абсолютной истины. И — нет. С точки зрения живого человека, желающего жить во время, отпущенное ему на земле, жить с большим ощущением свободы. Кстати, инженер, вы когда-нибудь бывали в старинных дворцах?

— Не приходилось.

— Так вот. Умные старинные архитекторы делали внутренние стены домов из зеркала и как раз напротив окон, что производило даже в тесных комнатах впечатление простора. Вы-то лишь начинаете жить, мало знаете и мало думали, и потому не всегда определите, где иллюзия простора, а где стена. Уверяю вас, инженер, стен вокруг предостаточно.

— Можно пример?

— Положим, послезавтра будет великолепный день, вы захотите за город, в лес — пособирать ягод, поваляться в траве. При всем желании вы не поедете туда. Понедельник. Нужно идти на работу. Стена? Стена. Захотите вы поцеловать проходящую мимо вас незнакомую девушку — и не решитесь. Общественная мораль запрещает. Стена.

— Вон что у вас стены. А мне представилось, вы широко берете. Решил было кое с чем согласиться. А вы с Эвереста да вниз без остановки. И, выходит, себя в болото посадили.

— Петя, — сказала, просмеявшись, Очен. — Губанищев не такой простак, как может показаться.

— Это вы — хитрая бестия, прекрасная Виктория!

— А как же иначе? Иначе туго придется.

— Губанищев, — раздался вдруг голос Лидии, — если бы того, что вы называете стенами, не было, то вы пришли бы сюда без вашего прекрасного габардинового макинтоша. Встретил бы вас какой-нибудь детина и пожелал бы его снять.

Губанищев грустно сказал:

— В век батискафов и не погружаться на глубину? Удивлен.

Виктория закончила накрывать стол и капризно топнула ногой:

— Люди, по местам! Ужин подан.

Петр хотел сесть между Губанищевым и Дарьиным, но хозяйка взяла его за руку и посадила рядом с Лидией. Та стыдливо потупилась, уши и щеки зарозовели, а через мгновение сделались алыми-алыми. Петр тоже смутился. Виктория взлохматила своей маленькой ладошкой его волосы, как бы сказала: хорошо, что ты стесняешься, значит — чиста душа. В этом жесте была недомолвка, какой-то игривый намек. Петр разволновался, и, когда поднял рюмку, вермут начал переплескиваться через край и капать на галстук.

— Ох, и неуклюжий вы, — укоризненно заметила Лидия, выдернула платок из-за ремешка часов и промокнула им галстук. На белоснежном шелке платка проступили фиолетовые пятна.

— Зачем испортили вещь? Вот салфетки.

— Какая разница, — недовольно ответила девушка.

Наверно, оттого что Петр был голоден, он быстро почувствовал опьянение и восторженно смотрел своими золотистыми продолговатыми глазами на присутствующих. «Прекрасный человек!» — подумал он о каждом: о Дарьине, потому что он делал какой-то расчет на пачке «Казбека»; о Губанищеве, потому что он трогательно рассказывал о том, как воспитывал детей рано умершего брата; о Лидии, потому что она убеждала Петра, что работа учителя самая благородная и сложная; о Виктории, потому что она заботливо следила за ним.

Та же Виктория заставила его танцевать с Лидией, и он сначала робко и скованно, а потом свободно и уверенно кружился в вальсе, различая сливающиеся друг с другом вещи лишь по отдельным признакам: диван — по чешуйчатой ряби, проигрыватель — по красному глянцу, шифоньер — по зеркалу, в котором отражался зеленый абажур.

После вальса они сели на диван. Кудряшки на висках Лидии распушились, уголки воротничка загнулись к шее. Девушка глубоко дышала, под тонкой синей шерстью платья застенчиво круглились груди. Если поначалу он нашел ее суховатой и высокомерной, то теперь она казалась ему нежной и простой.

В полночь Лидия стала собираться домой. Петр беспокойно ходил по коридору, не смея навязываться в провожатые. Но из комнаты выпорхнула Виктория и подала ему зонтик.

— Одевайтесь. Проводите Лиду.

Капли так гулко стучали по зонтику, что чудилось, будто они взрываются, ударяясь о туго натянутую ткань.

Лидия поскользнулась и сказала:

— Товарищ провожатый, почему бы вам не взять меня под руку?

Пальцы Петра робко сжались на локте девушки, мягкий локон коснулся щеки, И хотя черные пузыри вспухали на поверхности ручьев, и хотя холодно блестел булыжник мостовой и угрюмым пятном проступала в распадке между тучами луна, на душе было светло и уютно. Хотелось так вот, молча, чувствуя плечом и пальцами тепло, исходящее от Лидии, идти всю ночь и глядеть на тучи, мокрые ясени, зябкие стены домов.

Когда они прошли по асфальту, красному от расплывшегося отражения витрины магазина и, свернув за угол, остановились возле чугунных ворот четырехэтажной школы, Лидия сказала:

— Большое спасибо. Я дома, — и открыла калитку.

— Так скоро уходите?

— Да, ухожу. Невелико удовольствие мокнуть под дождем.

— Знаете, мне как-то хорошо с вами...

— А мне как-то до этого мало дела.

Петр растерялся. В шутку или всерьез сказала девушка? А она повернулась, побежала, спрятав лицо от дождя, и скоро исчезла за углом школы. Не зная зачем, Петр прошел через калитку, поднялся на крыльцо, сел на каменный шар и до тех пор не. уходил, пока не почувствовал, что насквозь промок.

Идти было холодно. Трезвым он бы припустил бежать и быстро согрелся. Но сейчас его не заботило то, что он дрожит и может простудиться. Ерунда. Он познакомился с новыми людьми. Он самостоятельный человек и сегодня понял после словесной пикировки с Губанищевым, что институтскими познаниями, казавшимися ему океански неисчерпаемыми и всеобъясняющими, нельзя обольщаться. Хотя они и несут в себе мудрость многих поколений, они не могут заменить его личного человеческого опыта, на основе которого он может делать выводы о жизни.

«Над всем нужно задумываться, — твердил он себе. — И всех следует внимательно слушать. Тогда будешь умным. Спорить, чтобы в любом случае остаться при своем мнении, нелепость. Зеркало напротив окон! Не дурак Губанищев. Бил на эффект, правда. А так не дурак. И оригинал. А вопросы выворачивал один другого задиристей. «Скажите, Петушок, что ценней: человек или металл?» Знает, что ценней, так нет же — спрашивает. Интересный народ люди!»

Вернувшись домой, он долго не мог заснуть. Возникал перед глазами родной дом, выплывала тощая фигура отца, обхваченная клешнятым пламенем, слышались прощальные слова матери: «Тебе, сынок, грешно нас забыть». Почему-то вслед за этим вспомнилось, как Лидия промокнула капельки вина, упавшие на его галстук.

Встал он поздно. Соседа по комнате уже не было. Солнце глядело прямо в окно. На скатерти розовыми крапинками лежали отблески цветов герани.

Он позавтракал в столовой общежития. День был воскресный. Делать ничего не хотелось. Отправился бродить по городу.

Лидия занимала его мысли, однако ему казалось, что девушка оскорбится, если он вдруг придет. Но едва он очутился возле магазина, где тротуар ночью был залит красным светом, как решил, что Лидия сочувственно отнесется к его посещению: она знает, человек он в этом городе новый, одинокий, ему скучно, вот он и пришел.

Двор школы подметал пожилой мужчина. В нагрудном кармане пиджака — складной желтый метр. Усы такого цвета, будто их долго держали в крепко заваренном чае.

— Не скажете, где живет учительница русского языка Лидия Андреевна?

— В школьном флигеле. Сейчас ее нет. Ушла на водную станцию.

— А как найти водную станцию?

— Проще простого.

Мужчина принялся объяснять Петру, где станция.

Окающим говором, добрыми глазами он напомнил Петру отца. От участливости схожего с отцом человека он почувствовал себя бодрым и весело зашагал к трамваю.

Он долго ходил по мосткам водной станции, высматривая среди купальщиц Лидию, и, потеряв надежду найти ее, поплелся по берегу, где загорала под присмотром взрослых детвора.

Песок был топкий, быстро просочился в туфли, поэтому Петр снял их, повесил на плечо и с удовольствием погружал ноги в каленую каменную муку. Неподалеку от горы-полуострова, чуть в стороне от багровой землечерпалки, Петр увидел Лидию. Она выходила из реки. На голове синяя резиновая шапочка, черный купальник переливался и мерцал.