Словом, рабство осталось в неприкосновенности как при Учредительном, так и при Законодательном собрании. Даже и Конвент далеко не сразу решил уничтожить рабство в колониях. Нужно было пережить контрреволюционные выступления крупной буржуазии и связанных с нею элементов в Лионе, в том же Нанте, городе работорговцев, в Бордо, нужно было попасть в положение, когда только беспощаднейшая борьба и внутри государства, и одновременно на границах могла спасти революцию, чтобы Конвент решился наконец освободить негров.
Это было сделано в заседании 15 плювиоза II года Республики, т. е. 3 февраля 1794 г. «Представители французского народа, — воскликнул Дантон[32],— до сих пор мы декретировали свободу как эгоисты, только для нас самих. Но сегодня мы ее провозглашаем перед лицом вселенной! Конвент исполнил свой долг!» И тут же Дантон делает оговорочку, имеющую целью обезвредить все это гуманное благородство и отложить реализацию в долгий ящик:
«Но, даровав благодеяние свободы, нам нужно, так сказать, ее умерить (il faut que nous en soyons pour ainsi dire les moderateurs). Отошлем декрет Комитетам общественного спасения в колониях, чтобы, скомбинировав средства, сделать этот декрет полезным человечеству без всякой опасности для него» (т. е. для человечества).
Но так как в некоторых колониях (например, на острове Сан-Доминго) комиссары Конвента уже со второй половины 1793 г. принимали меры к освобождению рабов, то задержать это дело на сей раз не удалось. Однако едва только возобладала термидорианская реакция, сейчас же стали предприниматься шаги к восстановлению рабства и к обходу февральского декрета 1794 г. Рядом постановлений как самой Директории, так и местных властей «освобожденные» рабы были подчинены принудительному труду и хозяева получили право по-отечески их наказывать. Одновременно Директория инструктировала (например, бумагой от 23 вантоза VII года, т. е. 13 мар' та 1799 г.) командующего французским отрядом и управителя французской части Сенегала (в Африке) Бланшо де Верли, чтобы он «убеждениями и обещаниями лучшей участи» склонял рабов к переезду во французские островные колонии. Если же эти средства окажутся недостаточными, то Директория разрешала коменданту Бланшо покупать негров и отправлять их затем в Америку. «В том и в другом случае (т. е. и при «убеждениях» и при покупке «живого товара», — Е. Т.)принципы гуманности всегда будут правилом поведения гражданина Бланшо», — прибавляет Директория, отдавая этой невинной концовкой дань «гуманной» фразе, еще пока бывшей обязательной для правительства. Дело было в последние месяцы существования Директории. При Наполеоне восстановление рабства и работорговли уже перестало прикрываться даже скромным фиговым листком «гуманности».
Таким образом, Французская буржуазная революция окончилась, не принеся рабам освобождения, которого им пришлось ждать еще очень долго.
Не могу не сказать нескольких слов об одной курьезной (хоть и строго логической по-своему) особенности нынешней французской буржуазной историографии, касающейся колоний. Эта историография до сих пор не может утешиться по тому поводу, что французская революция так необдуманно великодушно относилась к вопросу о колониальных рабах и так неосторожно тревожила плантаторов, не считаясь с их интересами. За редкими исключениями — это господствующий тон современной исторической литературы о колониях. Для примера (очень типичного) возьмем вышедшую в 1930 г. двухтомную, в общем почти в тысячу убористых страниц книгу Сентуайана. Это книга о французских колониях эпохи революции XVIII в. Она основана на разнообразных и очень важных подлинных актах и источниках и написана с большим знанием дела и с большой обстоятельностью. Многие вопросы автор анализирует впервые, по другим подводит итоги всему раньше сделанному в науке и выражает самостоятельное мнение на основании своего собственного обильного материала. Эта книга, верно, еще долго будет давать «тон» французской (а может быть, и не только французской) историографии, тем более что автор написал еще раньше почти столь же обстоятельную, тоже двухтомную историю французской колониальной политики до революции и успел уже в 1931 г. выпустить увесистый том в 509 страниц о французской колонизации при Наполеоне I. Словом, перед нами настоянии! специалист, все эти его многочисленные труды встречены специальной литературой весьма сочувственно. Но увы!
Автор — один из сановников французского Министерства колоний, служивший в этом министерстве при Этьенне, которого социалистическая пресса конца 90-х годов XIX и первых лет XX в. называла «колониальной акулой»; куски, которые эта «акула» глотала, поражали умы современников своей громадностью. И вот в Сентуайане пройденная им школа могущественно сказалась именно в главе, посвященной рабству.
Книга Сентуайана проникнута нескрываемым горячим укором по адресу «друзей черных», так безжалостно пренебрегавших интересами плантаторов, и сдержанным негодованием по поводу необдуманно филантропического поведения Конвента.
Вообще же агитация в пользу рабов приписывается английской интриге: Уильберфорс и другие английские агитаторы начали-де свою пропаганду по наущению врага Франции Вильяма Питта Младшего, решившего, что если эта агитация перенесется во Францию и приведет к освобождению рабов на Сан-Доминго и в других французских владениях, то эти колонии вконец разорятся и будут французами потеряны.
Словом, французский историк всецело повторяет все то, что злобно утверждали плантаторы в 1789–1799 гг. «До сих пор эмигрант не простил!», — восклицала в свое время либеральная буржуазная критика произведений дворянско-реакционных историков, «До сих пор крупный буржуа не простил», — можно сказать, прочтя то, что пишет современный историк об освобождении рабов.
Если бы нантские работорговцы могли встать из гроба, то они ничего не прибавили бы и не убавили к V главе первого тома указанного исследования. Нигде ни малейшего возражения эта глава не встретила бы. Следовало специально остановиться на этой книге, так как аналогичных образчиков у других писателей можно найти сколько угодно.
Французская буржуазная революция 1789 г. не освободила рабов, но все-таки была толчком, разбудившим невольников от их многовекового оцепенения. Аббат Рейналь, говоря об отчаянном положении рабов, обмолвился как-то в своей книге, что рабам, с которыми обходятся так бесчеловечно и у которых нет никаких надежд на милосердие и справедливость с чьей бы то ни было стороны, остается самим попытаться дать отпор угнетателям. Близились времена, когда такая попытка (по крайней мере в одной из колоний) оказалась возможной.
Буря французской революции пошатнула и раскачала колониальную Бастилию, но не покончила с ней.
Разумеется, острее всего вопрос о рабовладении стоял именно на Антильских островах. Не забудем, что эти острова были самыми богатыми, самыми доходными для метрополии из всех оставшихся после предшествующих войн в руках Франции колониальных владений. С одного только острова Сан-Доминго, часть которого принадлежала французам, перед самой революцией, в 1788 г., во Францию ввозилось колониальных продуктов на 106 млн ливров в год, из этой суммы сахара — на 58 млн, кофе — на 41 млн, индиго — на 7 млн ливров. Вообще же Сан-Доминго, Мартиника, Гваделупа, Тобаго и Сент-Лючия, а на материке — Французская Гвиана, т. е. все вест-индские владения Франции, ввозили во Францию товаров на 205 млн ливров в год, а вывозили из Франции товаров на 69 млн ливров в год. По тогдашним масштабам это были очень внушительные цифры.
Чрезвычайно выгодным считалось другое владение Франции — два островка Маскаренской группы, лежащей, как это уже было сказано, к северо-востоку от Мадагаскара, на Индийском океане. Эти два острова — Иль-де-Франс и Бурбон, — богатейшие по природе, в превосходном субтропическом климате, расположенные между 20 и 22° южной широты, обзавелись плантационным хозяйством, всецело основанном на рабском труде привозных африканцев и в гораздо меньшем количестве — малайцев.
