Кружки унаследовали некоторые практики студенческих землячеств, включая важнейшую — дискуссии в «полусемейном» кругу о политических, социальных и прочих проблемах. Если следовать интерпретации Ю. Хабермаса, то можно сказать, что они продолжали воспроизводство буржуазного индивида[275]. Многие кружки имели своеобразный ритуал посвящения нового члена, сам факт приема которого в сообщество доказывал, что ему доверяют, то есть относят к одному и тому же с другими кружковцами культурному контексту[276]. Несмотря на неформальность, кружок регламентировал таким образом отдельные стороны своей деятельности. Собрания могли устраиваться и на дому у профессора или преподавателя, если их направленность являлась скорее научной, чем какой-либо иной[277]. При всем том «специализация» любого домашнего кружка не должна абсолютизироваться: «за чаем» так или иначе поднимался более широкий круг тем. Отношения неформальных сообществ с властью в России почти всегда были непростыми — с середины XIX века их не без оснований подозревали в известной политизированности. В 1920-е годы режим отличался особой подозрительностью, пусть даже и не сравнимой с последующим десятилетием. Поэтому участие в кружковой жизни заключало в себе определенный риск, тем более учитывая непривилегированный социальный статус студента-участника. Для студента «подпольность» литературных занятий сообщала привкус оппозиционности всему предприятию. Поэтому кружок стал некоей лабораторией традиций «старого» студенчества, унаследовав дореволюционные реалии университетской и институтской общественной жизни — землячеств, закусочных, политических группировок, иногда даже сходок. В дискурсе и практиках студенческой сексуальности также наблюдаются изменения и известная стабильность. Осмысливали эту сторону жизненного мира те же люди и в тех же категориях, что и до 1917 года. По крайней мере, опрашивая в середине 1920-х годов студентов Технологического института, организаторы анкеты обращались к опросу конца 1909/1910 года как к материалу для сравнения[278]. Однако появился ряд принципиально новых моментов: особое внимание к первому сексуальному опыту, к проблематике мастурбации, к взглядам на любовь и брак. Озабоченность рациональностью, дисциплинированностью, общественной «полезностью» универсанта как homo sexualis, заметная с конца XIX века, усилилась с превращением студенчества в экспериментальное поле для поиска моделей совершенного общества будущего. «Мониторинг» сексуальной жизни вузовцев позволял узнать о перспективных или тревожных тенденциях с целью ее гармонизации при помощи социальной инженерии. Тем более что смешанное высшее образование и приток «красного» студенчества подразумевали повышенный интерес к тем потенциальным опасностям, которые подстерегали социально «здоровые» группы и обращенные на них государственные интересы на этом пути. Поэтому проблематика «буржуазного» и «мелкобуржуазного» влияния на сексуальную жизнь «пролетариев», с одной стороны, и тема брошенных детей и аборта — с другой, пользовались особой популярностью. Дискурсивная «рамка» обсуждения вопроса не изменилась: сексуальность ради деторождения, а не для удовольствия. Тяжелые сомнения окружали, правда, институциональную форму реализации этой установки: дебатировали саму необходимость и полезность брака. Тема «естественного», «человеческой природы» сильно психологизировалась под влиянием фрейдовского психоанализа[279]. Значительное влияние оказывали современные представления об энергии и павловско-бехтеревская теория условных рефлексов (последняя постепенно усиливалась). Сексуальная жизнь стала одной из популярных тем публичных студенческих дискуссий, так что научные представления эпохи «реконструировались» и усваивались не только за чтением книг и газет или в личных беседах. (Мы не случайно употребили слово «реконструкция», поскольку весьма специфический советский психоанализ — в отличие от классической венской модели — рождался, как ни банально это звучит, под шум университетских аудиторий и газетно-журнальный «перезвон».)
Начало нэпа отмечено всплесками бунта — так называемой «теорией стакана воды», нашедшей отражение в немногочисленных маргинальных студенческих статьях. В прессе Петрограда не удалось обнаружить ее следов, но в провинции они сохранились. Например, в Перми универсант С. Смирнов опубликовал получившую широкую известность заметку о желательности беспрепятственной смены полового партнера при условии так называемой «социализации» детей[280]. Насколько можно понять из краткой заметки, оправданием для автора служили «буржуазный характер» брака и необходимость удовлетворять «естественную человеческую потребность» — о гедонизме речи нет. Любопытно само по себе, что в центре внимания Смирнова оказался индивид, его «потребности». Однако с одной стороны, смирновская концепция индивида «несамостоятельна» (и эта маргинальность подтверждается и его суждениями о «буржуазности» и лицемерии брачного союза — в качестве главного аргумента, и «биологизацией» человека), а с другой, она вступила в противоречие с «коллективизирующим» дискурсом 1920-х годов, парадоксальным образом к нему же и реферируясь (индивид принадлежит «общему делу», а не самому себе). Смирнов не усмотрел общественного интереса в числах — демографии — и не учел «смены декораций», то есть «реализма» партийной политики нэповских лет. В рамках официального дискурса признавалась желательность социализации детей, но в то же время констатировалась ее актуальная «нереалистичность». Вероятно, за прагматическим поворотом к семье угадывалась и «немыслимость» иного, по крайней мере, для многих[281]. Но элемент конвенционального прагматизма было бы неразумно игнорировать. Именно этот прагматизм, обусловленный господствовавшими формами мышления, заставил учащихся высшей школы достаточно быстро изменить оценки. Если в начале 1920-х гг. большинство отвергало брак как «буржуазный» институт, то уже через четыре-пять лет он в качестве оптимальной социальной формы интимности конкурировал с «продолжительными отношениями» с партнером (без регистрации)[282]. Замкнутая в семейные рамки идеальная сексуальная жизнь, ориентированная на демографическую стратегию государства и общества, оказалась несовместимой с проявлениями нерепродуктивной сексуальности, прежде всего с наиболее распространенным и очевидным из них — мастурбацией. Чему в большей степени обязана дискурсивная норма, стимулировавшая и категориально структурировавшая «истерию мысли» вокруг мастурбации в Советской России 1920-х годов? Представлениям отечественных врачей, как они сложились под влиянием европейской медицины XVIII–XIX веков? Противоречиям до- и послереволюционного российского либерального дискурса о сексуальности? Религиозно-догматическим воззрениям на мастурбацию (в России — прежде всего по православному канону)? Формировавшимся сложными путями и синкретичным по своей структуре повседневным практикам, данным людям только в языке, через язык или по образцу языка?[283] Так или иначе, очевиден сам факт российского «невроза» на этой почве в то время, как в Европе и Америке страх перед онанизмом «выдыхается» уже в последней четверти девятнадцатого столетия[284]. Студенчество в силу понятных социальных причин оказалось одним из главных жертв «охоты» на мастурбацию. Социологи и врачи уделяли важное внимание студенческому онанизму в опросах и публицистике. Рядовая анкета о половой жизни содержала обширный раздел о мастурбации: первый опыт; различные «вредные» влияния, спровоцировавшие мастурбацию (книги, картины, друзья, наблюдение за людьми и животными и т. д.); «возраст» мастурбации; воздействие «нормальной» половой жизни, в частности брака; частота актов и т. п.[285] Выпускалась масса популярных брошюр[286]. Большинство посетителей консультаций по половому вопросу — молодых мужчин от 20 до 30 лет — связывали свои проблемы именно с онанизмом, пусть даже давним и кратковременным[287]. В данном случае можно говорить не просто о проблеме нерепродуктивного секса, но о субъекте как таковом — ибо «секс с самим собой» не имеет прямого отношения к внешнему миру: индивид замкнут на самое себя. Эволюция представлений о мастурбации, таким образом, непосредственно соприкасается с историей индивидуализма на Западе и в России. Было бы недальновидно рассматривать «кампанию по борьбе с мастурбацией» только в репрессивном контексте, поскольку складывание самой «тревожной» категории и практик «греха» концентрировало внимание индивида — в нашем случае студента — на собственном «я» и на своем теле (что связано одно с другим)[288]. Отметим, как важный аспект комментируемого дискурса, связь, проводившуюся между мастурбацией и психическим здоровьем. Эта особенность была «врожденной» чертой ново-европейского мышления о мастурбации с XVIII века[289]. Но русские врачи и гигиенисты жили не в безвоздушном пространстве и внимательно следили за зарубежной литературой: в этой последней онанизм еще с конца XIX века перестал увязываться с соматическими изменениями в организме и если и представлялся до известной степени опасным, то как источник беспокойства, обусловленного исторически. В России чаще всего говорили о психопатии, неврозах, импотенции[290]. Именно эмоциональная сфера выглядела самой уязвимой. Психические потрясения негативно сказались бы на общественной роли индивида в новом обществе, не позволили бы ему выдержать нагрузок «революционного строительства». Тем более что проблематика нервного истощения, психических расстройств, самоубийств была «на слуху»: кремлевский доктор А. Б. Залкинд в середине 1920-х годов посвятил психическим болезням партийного актива целую книгу[291]. Учитывая распространение психоанализа, важно подчеркнуть «сексуальный характер» классической психоаналитической теории, несмотря на «асексуальную» ее ре интерпретацию советскими аналитиками. Ведь даже эти «перетолковывания» конструировались в рамках и по ходу дискуссии с Фрейдом, его текстами и сочинениями его учеников[292]. Поэтому искать в студенческом (и не только) дискурсе о мастурбации исключительно следы века Просвещения и даже XIX столетия означало бы упрощение. Скорее стоит вести разговор о «модернистском» синтезе. вернуться Habermas J. Strukturwandel der Öffentlichkeit: Untersuchungen zu einer Kategorie der bürgerlichen Gessellschaft. Frankfurt am Main, 1995. S. 107–116. вернуться Лихачев Д. С. Воспоминания. СПб., 1995. С. 132–136 (история «Братства святого Серафима Саровского» и проникновения в него провокатора Ионкина). вернуться Александров Д. А. Историческая антропология науки в России // Вопросы истории естествознания и техники. 1994. № 4. С. 7–9. вернуться Данный пример может показаться некорректным, так как анкета 1909 года не касалась сексуального поведения. Однако он точно характеризует отношения преемственности в социологии студенчества до и после 1917 года. Ср.: К характеристике современного студенчества (по данным переписи 1909–1910 гг. в С.-Петербургском Технологическом Институте) // Научно-Экономический Кружок при С.-Петербургском Технологическом Институте. Вып. 1 / Под ред. М. В. Бернацкого. СПб., 1910; К характеристике современного студенчества: По материалам анонимной анкеты, проведенной в Технологическом институте им. Ленсовета в 1926 г. Л., 1927. Анкета 1926 года реферировалась к половой переписи московского студенчества 1904 года, к опросу свердловцев (см.: Гельман И. Половая жизнь современной молодежи. Опыт социально-биологического обследования. М.; Пг., 1923) и неопубликованной анкете политехников 1925 года: К характеристике… С. 97–110. вернуться Эткинд А. М. Эрос невозможного: История психоанализа в России. М., 1994. С. 171–271. вернуться Смирнов С. Мысли о сущности старой и новой любви // Студент-пролетарий (Пермь). 1924. № 3. С. 28–30; Попова Ю. Ответ тт. Смирнову и Рдецкой // Там же. № 4. С. 53–55. Ср.: Т-лев А. Вредные уклоны // Красная молодежь. 1924. № 3. С. 109–112. вернуться Это скрывалось за «пропагандой» пусть незарегистрированного, но все же стабильного союза половых партнеров. Ср.: Гельман И. Половая жизнь современной молодежи. Опыт социально-биологического обследования. М.; Пг., 1923. С. 95, 130. вернуться В связи с этим отметим неопределенность юридической границы между тем и другим: семейный кодекс предполагал одни и те же последствия в случае рождения ребенка для супругов и сожителей. вернуться См. о языковом акте: Витгенштейн Л. Философские исследования // Он же. Философские работы. Ч. 1. Пер. Козловой Н. С., col1_0, 1994. С. 215, 218, 248–2.49; Austin J. L. Philosophical Papers. Oxford, 1962. P. 107–116. вернуться Stengers J., Van Neck A. Histoire d’une grande peur: la masturbation. Bruxelles, 1984. P. 135–148. вернуться См., например: Гельман И. Половая жизнь современной молодежи. Опыт социально-биологического обследования. М.; Пг., 1923. С. 29–45; Ласс Д. И. Современное студенчество. Быт, половая жизнь. М.; Л., 1928. С. 167, 188, 193, 212; Поляков Е. Студенчество ЛМИ как профессионально-бытовая группа (По анкетному обследованию 1924/25 г.) // Социальная гигиена. 1928. № 1 (11). С. 83; Половая жизнь студенчества. Итоги анкеты // Студент-пролетарий (Пермь). 1924. № 6/7. С. 67; Баткис Г. А., Гурвич Л. С., Маянц А. И. Проблемы пола среди молодежи Востока. М., 1930. С. 20–22, 38; Платовский А. К. Половая жизнь современного студенчества. Ростов-на-Дону, 1926. С. 19–23; Петренко И. Г. К вопросу о половой жизни учащейся молодежи. Харьков, 1925. С. 14–15; Голосовкер С. Я. О половом быте мужчины. Казань, 1927. С. 10–16 и др. вернуться Никулин С. В. Онанизм, его причины и борьба с ним // Половой вопрос. / Под ред. col1_0; Л., 1924. С. 169–174 и др.; Голомб Д. Половая жизнь нормальная и ненормальная. [Б.м.], 1926. С. 18–26; Якобзон Л. Я. Онанизм. Изд. 3-е. М.; Л., 1930; Файнгольд Л. И. Онанизм. Его причины, последствия и меры борьбы с ним. [Б.м.], 1927; Флоринский А. В. Онанизм. Его причины, последствия, предупреждение и лечение. [Харьков], 1927; Михайлов (доктор). Борьба с онанизмом в семье и школе. Изд. 2-е. Л., 1925, и др. вернуться Berstein Е. Panic, Polovoy Vopros and the Problem of Male Sexuality in the Consultation for Sexual Hygiene in the 1920s. (Неопубликованный доклад на конференции по истории повседневности в России 1921–1941 гг.). СПб., 1994. Р. 6–11. вернуться В этой связи характерно исчезновение дискурса о мастурбации (и вообще о сексе) в 1930-е годы. По крайней мере, так представляется на первый взгляд. Связано ли это с другими формами производства индивида? Последнее, в свете недавних исследований О. Хархордина, весьма возможно. Ср.: Kharkhordin О. The Soviet Individual: Genealogy of A Dissimulating Animal; Kharkhordin О. Reveal and Dissimulate: A Genealogy of Private Life in Soviet Russia // Public and Private in Thought and Practice / Ed. by Weintraub J. and Kumar К. Chicago, 1996. вернуться Stengers J., Van Neck A. Op. cit. P. 49–89. вернуться Berstein E. Op. cit. Равным образом см. литературу, указанную в примеч. 4 на с 115–116. (в файле — примечание № 286. — верст.). вернуться Залкинд А. Б. Очерки культуры революционного времени. М., 1924. вернуться О советском психоанализе см.: Эткинд А. М. Эрос невозможного… С. 171–271. |