Проститутки на Сен-Дени,

старушки — гипсовые обломки.

В их поседевших зрачках

героическая беспечность

и гипертонические ломки.

Пластиковые шубы, хлысты, ремни,

дряблые животы,

подагра и бесконечность.

В их глазах сохнет

былая мужская похоть.

Пенсионеры — постоянные клиенты.

Поддерживая старичков за локоть,

они помнят их юношами.

Теперь — больше матери, чем жены,

заботливо укладывают морщины

в розовые капюшоны.

Умирающие парижане,

покупая кровавые рты,

прически — ветры,

инсульт и тепло,

крашеные лица.

Эти, когда-то норманны и готы,

не одолеют уже

километры жизни

до великолепной гибели Европы,

до Канн и Ниццы…

А теперь на Сен-Дени

только гаснущие огни.

Сена — парижская дырявая вена

убаюкивает, грезит, прощает.

Старики не кончают,

у них изо рта — пена.

В новом районе, бывшем загоне,

вырос огромный цементный кокон.

Серая пыль, затвердев в бетоне,

схватила и держит тысячи окон,

тысячи стенок, балконов, дверей,

тысячи вечнозеленых людей,

тысячи разнокалиберных глаз,

тридцать тысяч зубов и пять тысяч фраз.

Стилизованный внук Корбюзье

с Ван Дер Рое:

небо — два с половиной метра,

очередной рывок домостроя —

девять квадратов на человека!

Пищеводы подъездов, давясь, пропускают

тысячи тонн живой биомассы.

«Нам луше не надо» — это считают

передовые рабочие классы.

Тысячи кухонь каждое утро

жарят на нервах куриные яйца.

В тысячах спален каждое утро,

нежно сопя, заплетаются пальцы.

Здесь ежедневно кого-то хоронят.

Через неделю — горланят свадьбы.

— Не стой под балконом — горшочек уронят!

— Легче, родной, не провалилась кровать бы!

Одиночество здесь — царица досуга,

среди соседей — ни врага, ни друга,

вон, бабка грустит, опадают бока,

нет ни овец, ни козы, ни коровы,

ей на балконе завести бы быка,

а то на кой хрен такие хоромы?

Я тоже живу здесь, в квартире сто три,

и у меня двенадцать замков на дверях.

Я закаляюсь летом без горячей воды

и размножаюсь зимой при электросвечах.

Я замурован в этом каменном веке,

переварен железобетонным блоком,

я наблюдаю — как в сжатые сроки

сосед убивает в себе человека.

А миллионы мечтают об этой крыше,

нем им покоя под залатанным небом,

в тысячи глоток — граждане, тише!

Ведь я помню, когда мы делились хлебом,

делились солью, посудой, дровами,

ходили к соседкам за утюгами,

слушали хором футбол и хоккей,

короче, были, были…

В одиннадцать утра

на Красной площади

(как странно, где я?)

стоял на Лобном месте

с чашкой кофе и сигаретой,

рассматривая

беспомощные животы стрельцов,

Петра угрюмого на месте Мавзолея,

кумач революционных,

четвертованных,

остриженных в квадраты молодцов.

Музеем историческим смотрел я это утро.

Космическим дышала площадь,

я вновь — рождение поэта.

Спина кремлевская —

Буденновская лошадь, Гагарин,

чья-то злая камасутра.

И вот

прощенное, моченое пространство,

ограниченное властью,

стало частью,

моей любимой чашкой кофе

с сигаретой.

Летчик в самолете говорил о птицах,

погружались в землю медные огни.

Может быть, нам, друг мой, больше не садиться,

разделить с пернатыми оставшиеся дни.

Ангелы и бесы, черти, херувимы,

ты в окно влетела, села на постель.

«Как наш сын? — спросила. — Под звездой одни мы».

Я смотрел на рамы сбитые с петель.

«Хочешь, полетели — покажу, где свили

Мне пространством время, оглянись, чудак».

Мы бродили в странном, параллельном мире —

В сказке или детстве, но, увы, не так.

Ветрами влекомы зеркала, машины,

нет границ у слова, с правдой слита ложь,

серебро Шагала — вещие картины.

«Где мы?» Улыбнулась: «Все потом поймешь».

И в небесном Храме плыли наши лица,

Феофан расписывал так иконостас…

Летчик в самолете врал о райских птицах,

а в иллюминатор улыбался Спас.

Выросли перья у тощей весны.

Серая грязь от луны до креста

Затопила дома, как кошмарные сны,

Как голодная шлюха после поста.

Реки утюжит ветер-каток.

Из сучьев вылазит зеленый свист.

Пищит вода, гуляет Восток,

Ухмыляется Запад-контрабандист.

У котов съезд всех кошачьих каст.

Снег в дырах, как память, ворон не счесть.

У кобелей по талону, но всем сука не даст.

Оттаяло все: и любовь, и месть.

А я не рад теплу, я разлюбил рассвет.

Я сижу в темноте, шевелю весной.

И мне кажется, что меня уже нет,

Потому что тебя, тебя нет со мной.

Матерится Земля — шкура на китах,

Драные бока, гормоны в аду,

Солнце ударило небу в пах.

Деревья торчат по колено в бреду.

Полным распадом мира весна

Салютует всем нам, что она удалась.

Чует новые запахи стерва-страна,

Все готовится жить, ты одна не спаслась.

Сосны-виселицы, дождь-срок,

Разлука-беда уже на крыльце.

Перелетные птицы кричат между строк.

Я стираю глаза на своем лице.

Мне они ни к чему: ведь тебя больше нет.

Тонет память обрывками в луже воды.

Я глотаю последний огонь сигарет,

Я впустил ее в дом, я в тисках у беды…