Неделю тому назад Рембрандт видел эту пьесу на прилавке у книгопродавца. Называлась она, насколько помнится, «Братья», и он лениво перелистал ее, не подумав даже заглянуть в предисловие…

«Поэтому мы предлагаем, чтобы братья гильдии святого Луки…»

Рембрандт расправил плечи, поборов желание вновь опереться о стену.

— Сказать по правде, Фердинанд, я об этом не знал. Вот я и не понял сразу, о чем ты говоришь, — признался он.

— Простите, учитель!

Стройное молодое тело соскользнуло со стола; большие темные глаза, слишком близкие и слишком сочувственные, заглянули художнику в лицо.

— Мы думали, вы все знаете, учитель.

Слово «мы» больно уязвило Рембрандта. Значит, они шептались здесь об этом, соболезновали ему и за его спиной строили планы, как защитить его?

— Мне, разумеется, следовало знать. Но беда в том, что, кроме Библии и исторических сочинений, я ничего не читаю.

— А зачем вам тратить время на такой вздор, как «Братья»? Сестра моя видела эту пьесу в театре и говорит, что чуть не умерла со скуки: с самого начала до конца одни благородные речи. Фондель, наверно, собирается перейти в католичество — вот и отдает предпочтение Рубенсу и его Мариям Магдалинам да богоматерям с возведенными к небу глазами.

Рубенс, Рубенс!.. Рембрандт повернулся спиной к ученику и подошел к одному из закрытых ставнями окон: незапертая задвижка хороший предлог для того, чтобы скрыть внезапно запылавшую в нем ненависть к Рубенсу. Ох, этот Рубенс со своей Еленой Фурман, со своим домом, окруженным не садом, а целым парком, со своими заказами от графа такого-то и епископа такого-то!.. Фондель и фон Зандрарт смеют пускать в него, Рембрандта, свои стрелы, ученики смеют жалеть его, жена обзывает его мужланом за то, что он не живет, как Рубенс, иными словами, не обзавелся собственным поместьем.

Молодой человек, не то испуганный, не то обиженный, прошел на другой конец мастерской и снял с крючка плащ.

— Поверьте, учитель, прежде чем подать такое представление, мы обязательно показали бы его вам, чтобы вы прочли и одобрили.

— Честное слово, Фердинанд, я не вижу в этом смысла. Представление ничему не поможет, хоть вы и молодцы, что подумали о нем. Нам, пожалуй, лучше выждать — пусть люди сами увидят…

— Увидят, учитель. Вывесите только заказанную вам картину.

— С божьей помощью вывесим. Спокойной ночи и приятного сна! Увидимся завтра в девять.

Однако мысль о том, что и завтрашний день придется встречать в этих жалких стенах, была невыносима художнику. А тут продается это великолепное сооружение из золотистого кирпича и сверкающего камня и переехать в него можно будет уже летом! Какой заказчик осмелится жаловаться на бесконечные сеансы, если он будет входить к художнику через такую вот переднюю? Разве какой-то амстердамский торговец чулками дерзнет тыкать ему в лицо Рубенсом, если он, Рембрандт, сам будет жить, как Рубенс, и сможет показать любому посетителю коллекцию полотен и древностей, которую не дал себе труда собрать фламандский мастер. Ведь об этой коллекции пока что никто не знает только потому, что ее негде разместить — нет подходящего зала. А третий этаж того дома — мысли художника устремлялись к предмету его желаний с неудержимой и радостной силой — расположен высоко над шумной улицей, овеян морскими ветрами, пронизан светом. Там хватит комнат, где ученики смогут заниматься спокойно и уединенно, каждый поодиночке; там найдется помещение, где будут раздеваться и одеваться его натурщицы; там в глубоких стенных шкафах он разместит драгоценные вещи, которые нужны ему для повседневной работы; там в отдаленной комнате он установит свой мольберт, позволит себе не думать о том, что написано у него на лице в минуты увлечения, и станет писать так, как хочет и как он вправе писать; там он избавится от мелких огорчений, от вопросов и упреков и заживет по-королевски, никому не давая отчета, недоступный для обид, ничем не связанный и свободный…

Из гостиной донесся голос Саскии — она вернулась домой с покупками и сейчас разговаривала с Мартье. Рембрандт был слишком возбужден и слишком плохо владел собой, чтобы позволить даже ей увидеть сейчас его лицо; поэтому он, не выходя из мастерской, окликнул жену и велел ей не раздеваться.

— Почему? Мы куда-нибудь пойдем? — удивилась она.

И ему пришлось выждать, прежде чем голос его перестал дрожать и он смог сказать Саскии, что они должны немедленно пойти и посмотреть дом, пока окна его еще озарены солнцем, кирпичи кажутся розовыми, декоративный камень блестит и обледенелая черепица крыши омыта золотом.

Посторонним трудно было понять, почему неизбежное и долгое ожидание нисколько не угнетало Рембрандта. Его предупредили, что нынешние владельцы дома переедут и освободят здание не раньше, чем через год, а сам он въедет туда еще через добрых полгода после этого: чтобы разместить его семью и учеников, потребуются немалые переделки. Но то, что казалось невероятным для посторонних, было вполне естественно для художника — он считал просто чудом, что огромная перемена, которая должна произойти в его жизни, может быть осуществлена за такой краткий срок, как полгода. Не огорчился он и тогда, когда из банка пришлось вынуть сумму, равную половине стоимости дома, и вручить ее владельцу здания. Во время последней встречи с банковским конторщиком этот деловитый молодой человек, глаза которого за стеклами очков светились холодным зеленым светом, пытался убедить художника, что разумнее будет вынуть две трети денег Саскии и уплатить за дом полностью: на уплате в рассрочку господин ван Рейн потеряет больше, чем ему дадут проценты на капитал. Но длинные ряды цифр так напугали и сбили с толку Рембрандта, что он хотел одного — чтобы сделка была простой и понятной.

Взявшись за огромное полотно, он неожиданно убедился, что мастерство его и сила бесконечно возросли, и был совершенно ошеломлен своими собственными возможностями. Он поверил, что кисть его способна справиться с любой трудностью, и немедленно перенес это убеждение на все житейские дела, решив, что нет задачи, которая была бы ему не по плечу, и ноши, которая была бы не по силам. Ему всего тридцать три года, и, если роскошная жизнь, которой отныне заживут они с Саскией, потребует больше денег, он их заработает: во-первых, предстоящий успех позволит ему повысить цены; во-вторых, он будет писать вдвое больше. В эти дни работоспособность его была неисчерпаема, и несмотря на беготню по лавкам, он никогда еще не писал так много. Перед его глазами непрерывно вставали видения — огромные сверкающие полотна, и видения эти так поддерживали и обновляли его, что он почти не нуждался в целительном сне.

Рембрандт ничего не рассказывал Саскии о групповом портрете стрелков, который писал на складе, нарочно снятом им для этой цели, потому что картина была слишком большой и не помещалась в их теперешней квартире. Наконец, Саския, давно уже жаловавшаяся, что ей надоело сидеть одной в гостиной, пока он запирается у себя в мастерской или на складе, объявила мужу, что пригласила свою сестру Тицию погостить у них в Амстердаме. Рембрандт не испытывал особой неприязни к свояченице, женщине сдержанной и разумной, в отличие от болтливой компании родственников его жены, но его выводила из себя мысль о потере целой недели работы: ему ведь придется присутствовать на вечерах, которые непременно будут устроены, чтобы развлечь гостью. Но коль скоро неделю все-таки суждено потерять, он потеряет ее с пользой для себя. И художник, в свою очередь, объявил Саскии, которая уступила без особых возражений, что пока здесь будет гостить Тиция, он съездит в Лейден навестить своих.

Перед отъездом он купил родным подарки, выбирая их так же, как выбирал для себя шелка, мраморные чаши и японские вазы, то есть заботясь лишь о том, чтобы они соответствовали своему назначению, и не обращая внимания на цену. Матери он купил роскошное платье из мягкого бархата с широкими рукавами и меховой отделкой на вороте, а также старинную брошь в массивной золотой оправе, в которой сверкал безупречный аметист. Для Лисбет он выбрал дорогую муфту и великолепный беличий капор, для доброй Антье — сборчатую юбку и соответствующий корсаж из темно-синего атласа с голубой вышивкой. Несколько дней он не мог решить, что больше понравится Адриану — часы или Библия, а когда остановил свой выбор на последней, отправился по лавкам и рыскал до тех пор, пока не нашел такую великолепную Библию — четкий шрифт, мягкая бумага, внушительный опойковый переплет, богатые золотые застежки, — что согласился бы уплатить вдвое дороже за еще один экземпляр для себя.