— Можно мне передать привет от вас моей свекрови? — неожиданно подойдя к нему, спросила Лотье.

— Да, да, разумеется, передайте.

— А можно сказать ей, что вы зайдете навестить ее?

— Конечно, зайду, как только немного разделаюсь с заказами.

— Она будет рада вам. Она, знаете ли, неважно себя чувствует.

Рембрандт тоже чувствовал себя плохо — вино ударило ему в голову.

— Простите, Лотье, но я, пожалуй, выйду на воздух, освежусь немного, — сказал он вставая.

Он распахнул дверь на улицу, и дверной колокольчик таинственно звякнул в черной пустоте, но прежде чем художник успел выйти, на пороге, дыша ему прямо в лицо, уже встала Саския. Ее нежное, как у ребенка, дыхание щекотало его ноздри, а глаза ее, сейчас особенно расширенные, сияли ему в темноте.

— Когда я снова увижу вас? — спросила она, строго глядя на Рембрандта и крепко держа его за руку, словно он мог навеки скрыться от нее.

— Когда вам будет угодно, Саския ван Эйленбюрх.

— Завтра?

— Нет, завтра я весь день пишу портреты бургомистра и его сына, — ответил он, удивляясь, что вспомнил об этом, несмотря на все выпитое вино.

— Тогда послезавтра?

— Да, в час.

Ее глаза стали узкими и колдовскими, и Рембрандт понял: она придумывает, как отплатить ему за то, что завтрашний день у него занят.

— Послезавтра до трех мне надо быть в других местах. В три можете?

— Когда бы вы ни пришли, я буду ждать вас.

Саския подняла руку — Рембрандт сперва даже не понял в темноте, что она собирается делать, — и сняла с него корону.

— А теперь снимите мою. Вечер кончился, — сказала она, покорно встав перед ним, и пока он снимал с ее теплых непослушных кудрей маленький жесткий венок, ветер развевал ее юбки и волосы.

— Спокойной ночи, и да хранит вас бог! Смотрите, не свалитесь по дороге в канал.

Она не вернула Рембрандту его корону и не взяла свою, а просто поклонилась, как в конце танца, и закрыла за художником дверь. Он сорвал голубой бант, прикрепленный Маттейсом Колкуном к листьям самшита, и понес венок с собой по безлюдным, ветреным улицам, радуясь тому, что окна не освещены, что в переулках ни души и что он может поступить со своей добычей, как ему вздумается — может любоваться ею, гладить ее, прижимать к груди, щекам, губам.

Апрель, май, июнь… Когда впоследствии Рембрандт вспоминал эти месяцы, ему неизменно казалось, что впервые за всю свою жизнь он отсчитал их не умом, а телом. Дни и события, заполнившие их, летели, подгоняемые его бьющимся сердцем, пылающей кожей, мечущейся в жилах кровью. Он ни о чем не думал, и это было вполне естественно — времени на размышления не оставалось: никогда еще дни его не проходили так напряженно, никогда еще ему не удавалось втискивать в пределы суток так много дел и развлечений. Голова его работала трезво только в перерыве между последним сеансом и выходом в общество, когда он мылся и переодевался, но даже в эти часы, позолоченные неярким весенним закатом или оживляемые каплями дождя на молодой зеленой листве, он не столько мыслил, сколько чувствовал, не столько рассуждал, сколько грезил наяву.

И если в этой весне было все-таки нечто меланхолическое, то лишь потому, что его надежды не осуществились — ему так и не удалось объясниться с Саскией во время сеансов. За три месяца она самое меньшее раз двадцать побывала в его квартире на Бломграхт, но каждый ее приход оборачивался для него потерей позиций, становился чем-то таким, что приходилось либо вычеркивать из памяти, либо наверстывать во время новых встреч в обществе. Получалось так — и, вероятно, об этом не стоило даже сожалеть, — что как только девушка принимала позу, она сразу же становилась суровой и отчужденной, а лицо ее, утопавшее в высоком воротнике из дорогих кружев, оказывалось лишь вялым и слабым подобием того, каким было на самом деле. Рембрандт не сомневался, что он сломил бы натянутость, всякий раз возникавшую между ними, если бы им удалось по-настоящему остаться наедине, но, казалось, весь мир словно сговорился лишить их этой возможности. Заказчики с женами и невестами то и дело заходили взглянуть на свои неоконченные портреты. Ученики Флинк и Бол, откровенно и безнадежно сходившие с ума по Саскии, пользовались любым предлогом, чтобы задержаться в мастерской после уроков. В квартире непрерывно появлялись обойщики, трубочисты, рассыльные от бакалейщика, а когда, наконец, посторонние исчезали, Лисбет, напоминая о своих родственных правах, принималась с шумом передвигать мебель на жилой половине.

Однако в июне выдалось все-таки одно погожее жаркое воскресенье, которое опять пробудило надежды Рембрандта. Он встречался с Саскией почти каждый день — на сеансах, вечеринках, увеселительных прогулках с друзьями, но именно в это воскресенье не рассчитывал увидеться с ней: утром она, как всегда, пойдет слушать проповедь своего дяди, а после полудня они всей семьей поедут в Гарлем. Но воскресеньям Рембрандт вставал так же рано, как в будни, и, пользуясь отсутствием учеников, спокойно работал. Поэтому, как ни хотелось ему увидеть девушку, он остался в тот день за мольбертом у себя в мастерской, залитой ослепительным солнцем и благоухающими розами, которые Алларт и Лотье привезли ему из своего загородного дома. И как раз в ту минуту, когда он добавлял несколько световых эффектов, стараясь оживить холодную оливково-зеленую поверхность «Похищение Прозерпины», на лестнице внезапно послышались легкие шаги — шаги, которые могли принадлежать только одному человеку на свете. Саския прибежала к нему в самый полдень, в краткий промежуток между проповедью и поездкой, и, видимо, очень спешила, чтобы успеть повидать его: об этом говорили ее лицо, раскрасневшееся и влажное от пота, и беспорядок, в который пришло ее муслиновое платье цвета персика.

— Какая радостная неожиданность! — сказал он, кладя кисть и отирая взмокший лоб рукавом рубашки. — Вы уже ели? Покормить вас чем-нибудь?

— Да, если это вас не затруднит. — Саския села, но не на стул, на котором сразу принимала строгий вид, а на низкую длинную скамейку, где обычно устраивались Флинк и Бол, чтобы рисовать ее и любоваться ею. Складки прозрачного платья стекали по коленям девушки и ниспадали на пол, к ее ногам.

— Я так спешила, обратно тоже придется бежать, и мне ужасно хочется пить. Дайте мне кружку молока.

За молоком на кухню пошел сам Рембрандт: Лисбет, разыгрывавшая радушную хозяйку перед любым гостем, чувствовала себя низведенной до роли служанки, если ей приходилось ухаживать за Саскией, и еще ни разу не подала фрисландке хотя бы салфетку, не показав при этом, как это обременительно для нее. Когда художник принес холодного молока, которое налил в свою лучшую дельфтскую кружку, ему тут же представился случай убедиться, что девушка достаточно владеет собой и не забывает заметать следы.

— Клянусь спасением души! — воскликнула Саския. — Я начисто забыла, когда я должна вам позировать — завтра или послезавтра.

Когда он наклонился, подавая ей кружку, ему пришло в голову, что в его власти положить конец всем этим бессмысленным уверткам — нужно только поцеловать ее. Губы Саскии были полуоткрыты, молочно-белые зубы блестели, тугое жемчужное ожерелье сдавливало мягкую, чуть порозовевшую шею, и Рембрандта охватило такое неистовое желание, что кружка задрожала у него в руках.

Но в глазах девушки явно читалось: она не рассердится за намерение, но осудит поступок, и он удовольствовался тем, что откинул с ее лба разметавшуюся теплую прядь волос.

— Итак, послезавтра, в час, — сказал он. — Впрочем, мы еще увидимся завтра вечером у Колкуна.

— Я так часто встречаюсь с вами, что уж и не знаю, что надевать. Вы видели все мои платья по десять раз.

И она с очаровательной трепетной улыбкой взглянула на него поверх кружки.

— Этого я еще не видел.

— Вы правы. Оно только что сшито. Я взяла его у портнихи вчера днем.

— Красивый цвет, — сказал он и осмелился пощупать складку мягкой ткани так близко к шее Саскии, что тыльной стороной большого пальца украдкой коснулся ее влажной кожи.