Вчера, положив последние мазки на «Иуду, возвращающего сребреники», он не видел ничего, кроме прибылей, — перед ним на мольберте была картина, которая могла поставить на место кого угодно, даже коллекционера-придворного. Маленькое полотно, потребовавшее нескольких месяцев работы, оказалось шедевром, способным внушить зависть самому Питеру Ластману. Синее одеяние храмового служителя, вышитая золотом мантия первосвященника, священные книги, богатое покрывало на столе, тридцать сребреников — над каждой из этих подробностей он работал тщательно, неторопливо, не жалея сил. Однако при всей своей красоте эти подробности отступают на задний план рядом с фигурой самого Иуды, образ которого леденит душу, ибо родился в мозгу, изведавшем, что значит стоять на черной грани безумия, Иуды, поверженного на колени, чьи одежды разодраны, лицо и руки сведены судорогой, а тело извивается в конвульсии отчаяния. Но последние мазки были положены вчера, и наступил один из тех пустых дней между концом одной работы и началом другой, когда поневоле задумываешься о жизни, действительности, настоящей минуте — о том, что в кармане у тебя пусто, дома, по существу, нет, лицо обезображено пятнами, а перенапряженные нервы подсказывают, что в следующий раз, когда ты будешь в Амстердаме, тебе придется пойти на улицу Питера Якоба и завернуть к одной из тамошних девок.
Думать об этом не хотелось — от каждой такой мысли начинает бить лихорадка, а в мастерской и без того нестерпимо холодно. Рембрандт положил на стол папку с «Нищими», раскрыл ее и добавил туда два удачных рисунка Ливенса и один рисунок Дау, напоминавший ему работы Алларта. Только у Дау больше жизни, больше выдумки… Рембрандт вздрогнул. Когда же, наконец, вернется Ливенс с вином?
Любимую картину Ливенса «Человек в берете» вытащить трудно, да она и не стоит того, чтобы тратить на нее силы. Она огромна: единственная фигура на ней сделана в натуральную величину, а огонь, перед которым сидит этот человек в берете, кажется форменным пожаром. Она внушает Рембрандту отвращение, отчасти объясняющееся тем, что он сам ответствен за ее возникновение: полотно явилось итогом его и Яна опытов над различными способами передачи света, но их совместные открытия были использованы здесь так замысловато и вульгарно, что он не может без стыда смотреть на эту вещь. Но коль скоро Ян так гордится ею, Рембрандт поставит ее у стены, так, чтобы на нее падал свет двух ламп. Почем знать, что собой представляет Хейгенс? Если он осел, то, быть может, и попадется на эту нехитрую уловку.
«Валаама и ангела» и «Святого Петра в темнице» вместе с несколькими полотнами Яна на библейские темы и картиной Дау «Мальчик, катающий обруч» Рембрандт тоже разместил вдоль стены — там они будут достаточно освещены. Маленькие портреты он разложил на полу, хотя и был совершенно уверен, что они не понравятся посетителю; но он просто обязан их показать, раз обещал это отцу. Кстати, старик очень плохо сегодня выглядел: бледный, слабый, словно внезапно состарившийся.
Помещение казалось отталкивающе неприглядным в своей наготе: то, что Рембрандт привык считать аскетической строгостью, будет, без сомнения, сочтено самой жалкой нищетой. Взяв одну из ламп, художник прошел в дальний угол сарая и отдернул грязную холщовую занавеску. За ней помимо целой кучи картин стоял сундук, доверху набитый его сокровищами — шелками, атласом, ожерельями, оружием, бусами, нагрудными цепями, перьями, на которые он тратил почти весь свой скудный заработок. Удавалось ему что-нибудь продать в Амстердаме или нет, он все равно не мог вернуться домой с пустыми руками. И теперь, глядя на груду этих предметов, он заставил себя сделать то, чего обычно избегал — приблизительно подсчитать их общую стоимость. Он покупал эти вещи по отдельности, и каждая из них обошлась ему немногим дороже кружки пива, в которой он себе отказывал; но, взятые вместе, они стоили столько, что на вырученные за них деньги отец мог бы в разгар сезона принанять работника.
«Ладно, — подумал он, вытаскивая из сундука кусок пурпурного бархата, страусовое перо и старый шлем с насечкой, — что бы ни купил его милость Хейгенс, — чего он, вероятно, не сделает, — вся выручка пойдет в семейный котел». и, облегчив душу таким добродетельным решением, Рембрандт приступил к украшению мастерской. Бархатом он задрапировал пустой мольберт Ливенса; шлем повесил на крюк, торчавший в стене; перо сунул в кружку, где держал рисовальные перья и кисти. В ней по-прежнему стояли две китайские кисти: подарок Алларта сохранился куда лучше, чем камзол цвета сливы.
Камзол проносился на локтях, стал короток и узок, но другой одежды у Рембрандта сегодня не было. Пусть жеманные щеголи, приезжающие сюда из Гааги в бархатных плащах на беличьем меху, думают о нем что угодно, решил он и услышал долгожданный стук в дверь.
Рембрандт удивился: сначала тому, что в стуке он не уловил дерзкой самоуверенности; затем тому, что человек, появившийся на заснеженном пороге, оказался таким стройным и хрупким. Он почему-то представлял себе секретаря принца таким же высоким, массивным мужчиной, как сам Фредерик-Генрих, а теперь ему пришлось опустить глаза, чтобы встретить влажный взгляд незнакомца — гость был на целый дюйм ниже художника.
— Господин ван Рейн? — учтиво осведомился посетитель. Такая манера обращения уже сама по себе обезоружила: как известно, нет пророка в своем отечестве, и здесь, в провинции, художник был для всех не «господином ван Рейном», а просто «Рембрандтом Харменсом», и это доморощенное имя уравнивало его с земляками.
— Да, это я. А вы, как я вижу, его превосходительство Константейн Хейгенс? Входите, пожалуйста, хотя здесь, к сожалению, еще холоднее, чем на улице.
Но вот что еще удивительнее: маленький господин ничего не ответил. Этот человек в дорогом, но строгом черном камзоле с простыми белыми брыжами быстро прошел мимо Рембрандта и как мотылек, привлеченный светом, направился прямо к «Иуде».
— Боже правый, неужели это ваше? Вы, в ваши годы, сумели написать такое? — воскликнул он.
Рембрандт молчал, полуоткрыв рот, и надежда словно царапалась ногтями о железную броню, в которую он заключил свое сердце. Из горла посетителя вырвался странный одобрительный звук, похожий на воркование голубя, непонятный и в то же время настолько волнующий, что Рембрандт не устоял. Ему показалось, что у него в груди лопаются стальные обручи, губы его задрожали и к глазам подступили слезы.
— Да, это мой «Иуда». Я только вчера закончил его. Мне и самому казалось, что он удался, — выдавил он наконец.
А дальше он услышал такое, о чем больше не позволял себе даже мечтать — свои собственные мысли, прочитанные другим человеком и изложенные в словах, которые он сам тщетно пытался найти. Гость заметил и точно, доподлинно, неоспоримо объяснил все, начиная от мук Иуды и кончая чистотой синего цвета на одеянии храмового служителя и особой манерой, в которой был передан каждый из тридцати маленьких кусочков серебра. Рембрандт стоял за спиной гостя и не шевелился, боясь, что первый же его шаг прервет течение этого потока, который возвращал его к жизни. И он чувствовал: если говорящий не поворачивается к нему, то лишь потому, что стыдится показать малознакомому человеку свое восхищенное лицо.
Как бы то ни было, долго так тянуться не могло. Если бы его превосходительство Хейгенс отвернулся от мольберта, пока в мастерской не было никого, кроме него и Рембрандта, единственным возможным — хоть и немыслимым — заключением его восторженной речи стало бы объятие. Поэтому оказалось, пожалуй, даже к лучшему, что Ян Ливенс ввалился в сарай в ту минуту, когда гость еще адресовал свои великолепно отточенные фразы не столько самому художнику, сколько его картине. Да, пожалуй, это было к лучшему, хотя Рембрандт в это мгновение чуть не стукнул кулаком по стене от бессильной ярости.
Голос смолк, незримая нить, как бы связывавшая гостя с картиной, прервалась, его превосходительство Хейгенс обернулся и снова — если не считать застенчивой улыбки — с ног до головы стал царедворцем, явившимся сюда с официальным визитом.
