— Папа кончил писать очень сердитого человека, — закричала Корнелия: приучить девочку к мысли, что ее услышат и в том случае, если она не будет возвышать голос, было так же немыслимо, как внушить ей, что, переходя с места на место, вовсе не обязательно топать ногами, как слон.

— Она имеет в виду «Святого Петра», — пояснил художник. — Я только что снял его с мольберта.

— Да неужели ты закончил его, отец? — Титус задал этот вопрос с такой радостью, что самый недоверчивый родитель и тот остался бы доволен. — Почему же ты не позвал меня? Давайте-ка поднимемся наверх, как только покончим со сластями.

Но по разным вполне законным причинам общество так и не поднялось наверх. Осенняя темнота наступила неожиданно быстро, а Рембрандт не хотел, чтобы гости смотрели непросохшее полотно при свете лампы. Кроме того, Грета была еще слишком слаба, чтобы карабкаться по крутой лестнице, а муж ее держался сегодня как-то странно: с одной стороны, был необычайно оживлен, с другой — явно занят своими мыслями.

В сущности, Рембрандт не был даже огорчен тем, как все получилось. Что они подумают о картине — было ему безразлично; похвалы он может выслушать и после, а сейчас с него вполне достаточно того, что бессмысленный и мучительный перерыв в работе скрашен приятной болтовней. Художник наблюдал за Титусом, который, по-портновски поджав под себя ноги, восседал на коврике у камина, где на его огненные кудри время от времени падал отблеск тлеющего торфа; за Корнелией, казавшейся настоящим троллем рядом со сказочной королевой Гретой; за Хендрикье, давно отделавшейся от былой робости и сейчас непринужденно беседовавшей с отпрыском дома Сиксов. Рембрандт был удовлетворен и, апатичный от усталости, лишь краем уха прислушивался к разговору. Поэтому голос Яна донесся до него, словно сквозь теплую уютную дрему:

— Только не засните, учитель. У меня к вам важное дело.

— Разве я задремал? Прошу прощения, — извинился он, не пояснив, однако, что трудился за мольбертом до самого прихода Сиксов: это могло быть истолковано, как упрек в пренебрежительном их отношении к стоявшей наверху картине.

— Я пришел предложить вам заказ…

— Заказ? — переспросил Титус, наклоняясь вперед с живостью, может быть, несколько дерзкой, но зато неподдельно простодушной. — Какой заказ, Ян? Портрет?

— Кое-что получше.

Хендрикье остановилась перед буфетом португальской работы и поставила на него поднос, который собиралась отнести в кухню.

— Неужели опять групповой портрет? — спросила она.

— Поднимайте выше! Видели вы в ратуше огромные простенки, оставленные под картины? Так вот, городской совет желает, чтобы одну из этих картин написал ваш муж.

— Я? — изумился Рембрандт, разом стряхнув с себя сонливость. — Я думал, Фондель передал заказ Ливенсу и Овенсу.

— Таков был его первоначальный план, — ответил молодой бургомистр с улыбкой, в которой сочетались злорадство, торжество и самодовольство. — Но затем, под небольшим нажимом, разумеется, господин ван ден Фондель переменил мнение. Сейчас решено, что простенки над каминами будут отданы Овенсу, Ливенс получит один тимпан, а второй останется за вами.

То немногое, что съел Рембрандт, стало комом у него в желудке. Он не в силах был поднять глаза ни на радостную чету, сидевшую перед ним, ни на Хендрикье, Титуса и даже маленькую Корнелию; ошеломленный и подавленный, он сделал только одно — уставился на свои испачканные краской руки. Сколько влиятельных лиц пришлось Яну Сиксу прижать к стене и принудить к сдаче! Каких только возражений он не наслушался! «Ваша семья вправе иметь свои собственные вкусы, но зачем же навязывать их всему городу?» — «Что хорошего сделал ван Рейн со времени „Урока анатомии“, написанного им для вашего тестя?» — «Вы, кажется, добиваетесь еще одной неудачи, вроде той, что постигла чудовищное полотно в Стрелковой гильдии?» Ян Сикс, конечно, действовал из самых похвальных побуждений, но не пора ли положить конец этому благонамеренному заступничеству? Оно может слишком дорого обойтись человеку, который хочет и имеет право спокойно прожить свои последние годы.

— Послушайте, Ян, — начал он, наконец, бесстрастным и твердым голосом. — Я знаю, что этот заказ не хотели поручать мне. В противном случае мне бы давно предложили его, особенно сейчас, когда бедный Флинк умер. И если в последнюю минуту тимпан все-таки отдают мне, то лишь потому, что этого добились для меня вы. Видит бог, я признателен вам, но приниматься за такую вещь, когда тебе предлагают ее нехотя, навязывать себя людям, которые всегда были твоими заклятыми врагами, — нет, в моем возрасте и после всего пережитого я не могу взвалить себе на плечи подобное бремя.

— Мы понимаем ваши чувства и не виним вас, — сказала Грета с той же спокойной рассудительностью, которая отличала ее отца. — Нам только казалось, что такой выгодный заказ нельзя упускать — он открывает слишком много возможностей.

— Картину увидит весь Амстердам, — подхватил ее муж. — Да и тысяча двести флоринов по нынешним временам хорошая цена.

Рембрандт по-прежнему сидел молча и не поднимал глаз, хотя такое поведение сильно смахивало на упрямство. Он не взвешивал предложение, а лишь пытался найти удачную формулировку, которая положила бы конец унизительным заботам о нем и в то же время не обидела бы его верных почитателей. Неловкую паузу прервал не он, а Титус, и художник был немало удивлен тем, что голос сына звучит так сдержанно и нерешительно.

— Тысяча двести флоринов — хорошая цена, — подтвердил молодой человек. — С другой стороны, нельзя забывать, что такой заказ вынудит отца отложить все остальные работы. Тимпан огромен, и какой бы сюжет ни выбрал отец, он разработает его очень смело, очень свободно. Это непременно отпугнет тех, кто ищет точного портретного сходства, а ведь больше всего мы продаем портретов. На первый взгляд заказ весьма соблазнителен, но ту же сумму нам дадут три-четыре портрета. Так что с точки зрения будущего предложение, может быть, принимать и не стоит.

— Корнелия, ступай и умойся, — резко бросила Хендрикье, явно раздраженная осторожностью пасынка: ее-то уж никак не восхищала потеря тысячи двухсот флоринов. — У тебя такой вид, что ты больше похожа на индианку, чем на дочь родителей-христиан.

Рембрандта это лишь порадовало: уход взбешенной девочки, а потом ее сердитый топот в кухне отвлекли внимание присутствующих, и они не увидели его покрасневшего, взволнованного лица. «Итак, Титус не желает, чтобы я предстал перед публикой, — думал художник. — Его пугает мысль о том, что моя работа будет выставлена в ратуше. Он достаточно всего наслушался от моих врагов и убедил себя, что я безвреден и нахожусь в безопасности лишь до тех пор, пока ограничиваюсь мелкими вещами, точным портретным сходством и так далее. Но стоит дать упрямому старому быку чуть больше воли, стоит заказать ему еще одну картину вроде той, что висит в Стрелковой гильдии, и все кончится нелепыми экспериментами, постыдным провалом и потерей денег, предназначенных на еду и квартирную плату; да, кроме того, придется еще краснеть перед людьми, которые обязательно скажут: „Ну вот, он опять взялся за свое! Ведь мы же предупреждали!“»

— Разумеется, вопрос следует обсудить всесторонне, — сказал Ян, обращаясь к молодому человеку, который все еще сидел на коврике, поставив локоть на колено, подперев кулаком подбородок и явно гордясь своей предусмотрительностью. — Не забывай одного: этот заказ совсем не то, что заказ, полученный твоим отцом от Баннинга Кока, упокой, господи, душу его! Тогда неприятности объяснялись тем, что определенные люди хотели получить свои точные портреты, а сделать это, не исказив общий замысел картины, было невозможно. Такой опасности в данном случае нет. Полотно для ратуши будет писаться на исторический сюжет — оно должно изображать клятву на мечах, которую принесли Юлий Цивилис и вожди батавов, задумав изгнать римлян из Фрисландии. Эта работа предоставляет полный простор воображению, потому что рамки ее ограничены лишь текстом Тацита, а в нем всего несколько строк.