Меннониты, квакеры, пасторы и диаконы протестантских общин пренебрегли требованием отцов города. Их пороги, не озаренные пламенем горящих бочек, и занавешенные окна ясно доказывали, что их не радует мир с гонителями их духовных предшественников, мир тем более постыдный, что заключен он был за спиной старых и верных союзников — французских протестантов.
Еврейский квартал, через который прошел врач, направляясь к дому Рембрандта, — куда ему еще было идти в вечер городского праздника? — еврейский квартал тоже единодушно отказался палить смоляные бочки, и это было вполне понятно. Нельзя же требовать, чтобы люди радовались миру со страной, в которой их предков сажали на дырявые корабли и, умирающих от цинги и голода, гоняли по морю из порта в порт под палящим средиземноморским солнцем.
Не горела смоляная бочка и у великолепного подъезда на Бреестрат. Занавеси в раме были задернуты, словно хозяин не пожелал в этот праздничный вечер жертвовать огнем своих свечей ради того, чтобы усилить жалкую иллюминацию, но Тюльп, невзирая на свое официальное положение бургомистра, только улыбнулся. Сын Лейдена, города, разрушившего свои плотины, чтобы потопить врага, друг евреев и меннонитов, поступил достойно и здраво, пренебрегая распоряжением властей.
Воспоминания о других праздничных вечерах, которые он проводил в доме художника, так сильно одолевали Тюльпа, что он надеялся и сегодня, как в прошлом, застать здесь полный дом гостей. Дверь ему открыл Титус.
— Добрый вечер, доктор! — поздоровался мальчик, глядя на врача глазами Саскии, искренними и в то же время загадочными, и улыбаясь такими же, как у нее, розоватыми губами. — У нас нет смоляной бочки. Хендрикье говорит, что зажечь ее значит проявить неуважение к пастору Брукхейзену, а папа говорит, что это значит проявить неуважение к дедушке ван Эйленбюрху и к дедушке ван Рейну, так что у нас ее нет. А у вас?
— У меня есть, — усмехнулся врач. — Но только потому, что я бургомистр, а бургомистры обязаны это делать. А ты любишь палить смоляные бочки?
— Не очень. Они вонючие, — сморщил мальчик нос, который стал у него с годами несколько более плоским и больше напоминал теперь нос Рембрандта. — И дым глаза ест.
— Конечно, ест, и к тому же вызывает кашель. К вам сегодня кто-нибудь уже пришел?
— Нет. Дома только Хендрикье и папа. Да входите же.
С каким, однако, изяществом вытянулась в пригласительном жесте тоненькая детская ручонка! Нет, этому Титус научился не у милой молодой рансдорпки: это у него врожденное.
Однако милая молодая рансдорпка, которая вышла поздороваться с Тюльпом, могла бы потягаться с первыми красавицами города, собравшимися сегодня в ратуше. Смуглая, пышногрудая, осанистая, в белой полотняной блузе и шелковой юбке цвета шафрана, она со сдержанной, но неподдельной сердечностью усадила Тюльпа у большого круглого стола.
— Рембрандт будет счастлив видеть вас. Титус, сбегай наверх и скажи отцу, что пришел доктор Тюльп. Да не поскользнись на лестнице — ее только что натерли, — распорядилась Хендрикье.
Хозяин дома вышел к гостю с остолбенелым и взъерошенным видом: волосы у него торчали, как грива, ворот рубашки был расстегнут. Он явно был чем-то поглощен, но изо всех сил старался рассеяться: потер руки, шутливо упрекнул Хендрикье за то, что она негостеприимная хозяйка — где пряники, что она подавала за ужином, где орехи, изюм и вино? Она тут же заторопилась на кухню, мальчик побежал с ней, а хозяин и гость с минуту смотрели друг на друга поверх свечей, пламя которых казалось в дымных сумерках менее ярким, чем обычно.
— Рад видеть вас. Вы ведь всегда приходите после городских празднеств, верно? Вы не думайте — я все помню, — заговорил наконец Рембрандт.
— А я не отвлек вас от работы? Сдается мне, вы что-то заканчивали.
— Нет, нет, вы ошибаетесь. — Художник похлопал Тюльпа по плечу и уселся рядом с ним у большого стола. — Будет печально, если я стану откладывать встречу с добрым другом до тех пор, пока закончу то, над чем работаю сейчас. Похоже, это займет у меня года три-четыре.
Тюльп заранее знал, что это — не новый групповой портрет. После неудачного приема, который встретил портрет стрелков, другой такой же заказ был возможен не раньше, чем лет через десять, когда все забудется.
— Опять большое полотно на библейскую тему? — осведомился он.
— Да, на библейскую тему, но только не полотно, а гравюра. Я покажу вам ее позднее, если вы расположены смотреть.
Вернулась Хендрикье с большим подносом сластей, за нею, гордо неся графин, шел Титус. Она выложила на стол салфетки, серебро — когда она наклонилась, стоя рядом с Рембрандтом, художник провел по ее щеке тыльной стороной руки, — а затем извинилась и увела мальчика спать. Все это Хендрикье проделала так спокойно и ненавязчиво, что мужчины смогли возобновить разговор с того, на чем остановились, когда она вошла.
— Вам известно, сколько раз я писал Христа? По меньшей мере, раз пятнадцать-двадцать. И знаете, что я вам скажу? После того как я кончал очередного, меня от него тошнило.
— Вечно вы все преувеличиваете!
— Нет, это правда — я смотреть на них не мог. А теперь я хочу вам кое-что показать. Идемте наверх.
Рембрандт резко отодвинул стул, встал и взял свечу.
Наверху, в мастерской, они увидели за окном темнеющий город: огненно-красные ленты каналов, листву, металлическую в отсветах пламени, дальние улицы, обозначенные пляшущими языками огней. А затем этот странный преображенный мир выпал из сознания Тюльпа, потому что там не осталось места ни для чего, кроме полотна, к которому грубая рука поднесла свечу. Время перестало существовать, и доктор очутился на пороге пустой комнаты на постоялом дворе в Эммаусе. Мрачное само по себе, помещение было омыто бледным коричневатым золотом, и покой, царивший в нем, был таким глубоким, чудо, происшедшее там, казалось таким естественным, что Тюльп слушал, как медленно, замирая от восторга, бьется его собственное смертное сердце. Что же до Иисуса с его расплывающимся нимбом, изможденным лицом и большими молящими глазами, то это был подлинный воскресший Христос, который изведал крестную муку и могильный холод, еще сковывающий его. И доктор чувствовал, что его собственное лицо выражает то же недоумение, что и лицо молодого слуги, который стоит рядом, смотрит, как преломляют хлеб, и спрашивает себя: «Что на них нашло? Что все это значит?»
— Кто был вашей моделью? — спросил доктор, не узнавая своего голоса, повторенного гулким эхом пустой мансарды. — Где вы нашли такого натурщика?
— У Манассии бен Израиля. — Этот человек зашел к нему однажды вечером, прошлой зимой. — Он ашкеназ, вернее, был ашкеназ. Он уже довел себя до смерти. Я еще несколько раз ходил туда, надеясь встретить других таких же, как он, но потом понял что дом раввина — неподходящее место.
— Для чего неподходящее?
— Для встреч с ашкеназами. Они первым делом идут в синагогу. Многие из них, когда впервые приходят туда, смахивают на трупы — одна кожа да кости. Мне приходится соблюдать осторожность, чтобы они не увидели, чем я занимаюсь. Они — не сефарды: они настоящие помешанные во всем, что считается у них идолопоклонством; поэтому я вынужден прятаться за колонной и набрасывать в темноте, что успею.
— А на что вам эти наброски?
— Сейчас покажу. Идите сюда.
Рембрандт взял свечу и отошел от картины, но от нее по-прежнему исходило неуловимое сияние, и врач не понимал, то ли она действительно светится, то ли это только чудится. Медленно, потому что ему не хотелось расставаться с полотном, которое взволновало его, он последовал за хозяином к рабочему столу, где пламя свечи уже выхватило из мрака большую медную гравировальную доску и ворох набросков: вот хромой, вот слепец, вот голодный, вот оборванный нищий.
— Это будет гравюра «Христос исцеляет страждущих», — пояснил Рембрандт. — Ее-то я и имел в виду, сказав вам внизу, что не надеюсь кончить работу раньше, чем через несколько лет. С этой стороны расположатся больные, большинство в тени. Вот здесь, чуть сбоку, встанет Христос, такой же, как «Христос в Эммаусе» — частью светлый, частью темный. А вот тут, на полном свету, — не знаю почему, но так надо — я поставлю тех, кто вопрошает: богатого юношу, который хочет последовать за ним и не решается, храмовых служителей, писцов и фарисеев.
