Когда Рембрандт наконец вернулся — он пришел полчаса спустя и держал себя так, словно для него в порядке вещей уходить из дому, оставляя все в хаотическом состоянии, — Хендрикье не смогла ни протянуть ему руку, ни подставить лицо для поцелуя.

— Твои ученики подняли наверху ужасный шум и беготню, — сказала она.

— Неужели? Ну что ж, они теряют не мое, а свое время.

— Где же ты все-таки был? — не удержавшись, спросила она.

— Да. Где же ты все-таки был? — подхватил Титус.

И хотя голосок его, подражая ее жалобному тону, прозвучал пискливо и комично, Хендрикье не нашла в себе сил улыбнуться.

— В банке.

— В банке? Ты хочешь сказать, что брал деньги?

Это у Хендрикье тоже вырвалось непроизвольно.

— Нет, мне пришлось пойти туда, чтобы кое-что выяснить. Письмо, которое ты принесла утром, — от родных Саскии… Они хотят знать, сколько у меня осталось денег: согласно завещанию определенная доля капитала должна остаться нетронутой для Титуса, и я не мог ответить им, не выяснив, сколько у меня на счете.

— Разве ты этого не знал? — изумилась Хендрикье.

Даже ее отец, которого семья считала просто беспомощным во всем, что касалось денег, всегда знал, сколько лежит у него в деревянном ящике под кроватью.

— Нет, точно не знал, — ответил он, играя хвостом змея, которого смастерил для Титуса Карел Фабрициус. — Там не совсем столько, сколько я предполагал, но думаю, что достаточно.

— Достаточно для чего?

— О боже мой, да не задавай ты ненужных вопросов! — Рембрандт обошел Титуса и потрепал Хендрикье по плечу. — Мне это слишком трудно объяснить — я удивляюсь, как сам-то разобрался. Если ты спрашиваешь, достаточно ли там денег, чтобы обеспечить Титусу долю, завещанную ему матерью, то нет, недостаточно. Но конторщик в банке сказал мне, что Эйленбюрхи просто сумасшедшие, если беспокоятся об этом. То, что лежит в банке, — пустяки в сравнении со стоимостью дома и коллекции: за счет этого можно легко покрыть недостачу в наличных, и еще останется.

Это объяснение показалось Хендрикье простым и успокоительным, но, вероятно, лишь потому, что ее крестьянская ограниченность не позволила ей схватить суть дела во всей его сложности.

— Да, один твой дом уже целое состояние, — поддакнула она.

— Ты права, хотя старые дома выходят из моды и на них уже не тот спрос, что раньше. Но у меня нет никакого желания продавать его, да и он — Рембрандт опустил руку на царственную головку сына — вряд ли когда-нибудь этого захочет. Я всегда был убежден, что Титус будет жить в нем, а к тому времени я уже выкуплю закладную.

— Какую закладную?

— На дом, разумеется. За него выплачена только половина того, что он стоит.

Хендрикье этого не знала и была совершенно убита. Она еще в Рансдорпе видела, как выбрасывали из домов людей, не сумевших погасить закладную. Рансдорпцы считали, что жить в наполовину оплаченном доме не менее опасно, чем жить рядом с плотиной, в которой образовалась трещина. В таких случаях мужчины не знали покоя, а женщины ломали руки от отчаяния, пока не был выплачен последний флорин и страшные документы сожжены в камине.

— Да ты не беспокойся — еще несколько таких заказов, как от принца, и с закладной покончено, — сказал Рембрандт.

— А что говорит человек, продавший тебе дом? Согласен ли он подождать?

— Тейс? А с какой стати ему меня торопить? Чем дольше я тяну с выплатой второго взноса, тем больше он получит процентов. Кроме того, свои деньги он не потеряет: как бы ни менялась мода, дом всегда будет стоить по меньшей мере столько же, сколько я ему должен.

Хендрикье следовало бы кивнуть и замолчать, но она не могла уже взять себя в руки: страх проник в нее, как сырость.

— Ну а если он все-таки явится и потребует свои деньги? Что ты тогда будешь делать?

Рембрандт взглянул на яркие ленты, привязанные к хвосту змея, и нахмурился, но Хендрикье знала, что он недоволен ее настойчивостью. Что это на нее нашло? Почему она читает его письма и задает вопросы, словно законная жена?

— Это вряд ли произойдет, — отчеканил он таким холодным тоном, каким не разговаривал с нею со времени отъезда Гертье. — А если и произойдет, я всегда достану денег.

— Займешь?

— Нет, конечно. Зачем мне занимать? То, что собрано у меня в зале, покроет две такие закладные. Коллекция — надежная ценность, хоть мне и не улыбается мысль о ее распродаже. Предпочитаю тратить время на что-нибудь более приятное, чем размышления о том, что продать раньше — Рубенса или Брауверов.

— А зачем тебе размышлять об этом, раз нам не грозят затруднения?

— Нет, они нам не грозят. Тейс совершенно удовлетворен положением дел, да и родным Саскии я сумею ответить так, как надо. Словом, хватит об этом. В жизни и без того достаточно такого, что отравляет ее. Не будем придумывать себе лишние поводы для беспокойства.

К ужасу своему, Хендрикье заметила, что у нее текут слезы.

— Прости, родной. Поверь, я не хотела огорчать тебя, — всхлипнула она. — Я ужасно глупая в таких вещах — я всегда смотрю на них, как смотрела у нас в Рансдорпе, а так, конечно, нельзя.

Титус прижался к ней щекой и плечом, Титус обнял ее, а Рембрандт даже не шевельнулся.

— Во всяком случае, насчет учеников ты права, — сказал он голосом, выдававшим лишь попытку проявить дружелюбие. — Мне даже здесь слышно, как они возятся. Пойду-ка посмотрю, что там творится.

И он ушел бы, не сказав больше ни слова, если бы сознание своей вины и отчаяние не исторгло из ее груди рыдание, которое остановило Рембрандта на пороге. На его лице вновь засветилась нежность.

— Полно тебе глупить, Хендрикье! Это же смешно. Дела мои идут сейчас так, как никогда еще не шли. Из Гааги последуют новые заказы, и я тебе уже рассказывал, что, по мнению его превосходительства Хейгенса, мое имя приобретает известность в Европе. Нам нечего опасаться, дорогая моя, ровным счетом нечего. А жизнь и без того коротка — будем наслаждаться ею, пока не поздно.

— Прости меня. Мне так жаль…

— Забудь ты об этом. Доделай Титусу змея да пойди запусти его вместе с ним. Тебе надо почаще бывать на воздухе — ты слишком много сидишь взаперти.

Когда Рембрандт ушел, Хендрикье глубоко вздохнула — ну почему она все принимает так близко к сердцу! — и торопливо привязала к хвосту змея последнюю яркую ленту. Рембрандт прав: ей, как и всему дому, пора проветриться. Для того чтобы избавиться от нелепых страхов, ей нужно одно — провести часок-другой на мартовском ветру и мягком весеннем солнце.

Принимая во внимание выгоды, которые принес Амстердаму Вестфальский мир, — право открыто торговать с бывшими врагами — испанцами и окончательное избавление от войны, разорявшей три поколения, — трудно было не удивляться, что город отметил это событие таким убогим празднеством. Никто не соглашался брать на себя расходы по устройству представлений на воде или многолюдного и утомительного банкета. В оправдание своей апатичности люди ссылались на прошлое: хватало же до войны с испанцами речей на площади перед ратушей да пылающих смоляных бочек у дверей частных граждан; хватит этого и теперь. Так же как их предки, горожане будут возносить благодарственные молитвы у себя дома, сидя с друзьями, угощаясь жареным гусем, распевая старинные песни о свободе и рассказывая детям давние истории об испанских тиранах. А потом, когда бочки благополучно догорят, все спокойно отправятся спать.

Доктор Николас Тюльп, вернее бургомистр Николас Питерс, как он именовался теперь в городских анналах, был освобожден от необходимости произносить речи, потому что у него болело горло. Он искренне радовался этому пустяковому недомоганию: он был доволен миром и одобрял этот последний плод положительного, хоть и ограниченного государственного ума Фредерика-Генриха, но превозносить его был все-таки не в силах и, проходя в июньских сумерках по улице, нисколько не сожалел о том, что многие семьи не выполнили даже скромного предписания насчет смоляных бочек. Тюльпу то и дело попадались дома, перед которыми не трещало, распространяя дым и копоть, смоляное пламя, и он был рад сознавать, что многие из тех, кто не выставил бочек, сделали это не из равнодушия, а в знак своего откровенного неодобрения.