Так и Пушкин преобразит своего обидчика журналиста Бестужева в Бесстыдина, Надеждина — в Невеждина, так и Булгарин обратится Вяземским в Фиглярина. Та же словесная операция.

Соблазнительно. И — неверно.

Притом это касается не одного последнего предположения — о Никите Панине.

Не исчислить того, что способно взбрести в каждую отдельную зрительскую голову, начиненную и общими и собственными ассоциациями, хотя можно разведать, расположена ли вообще публика данного времени к розыскам в комедиях переодетых подлинников (эта публика, включая зрителя августейшего, Екатерину Алексеевну, — да, расположена. И весьма). Куда важнее, однако, что сам-то Фонвизин, по всей вероятности, не замышлял подобного, и если уж намеревался преподать урок царям, так преподавал открыто и внятно, устами Стародума и Правдина.

Стародум обстоятельно, хотя и без видимого повода (что вызывает особую подозрительность), размышляет о развратной матери и покинутых детях, и уж эти слова, кажется, впрямую брошены императрице:

«Невинные младенцы лишены также и горячности матери. Она, не достойная иметь детей, уклоняется их ласки, видя в них или причины беспокойств своих, или упрек своего развращения. И какого воспитания ожидать детям от матери, поправшей добродетель? Как ей учить благонравию, которого в ней нет?»

Прямо-таки отголосок борьбы Екатерины и Панина вокруг Павлова воспитания; недаром мать после пожалуется с раздражением:

«Все думали, что ежели он не у Панина, так пропал».

Ясно, что, каким бы путем ни пришли эти мысли в голову Фонвизина, записывая их, он, рядовой, но заинтересованный участник борьбы, просто не мог не думать о том, как они могут быть восприняты.

А Простакова — вне подозрений в потайном намеке на государыню.

Прежде всего сама ситуация: жена-деспот, помыкающая безвольным супругом, в российской словесности далеко не уникальна. Даже стереотипна (вот еще один предмет для досужего размышления).

« Митрофан. Ночь всю така дрянь в глаза лезла.

Г-жа Простакова.Какая ж дрянь, Митрофанушка?

Митрофан. Да то ты, матушка, то батюшка.

Г-жа Простакова. Как же это?

Митрофан. Лишь стану засыпать, то и вижу, будто ты, матушка, изволишь бить батюшку.

Простаков (в сторону).Ну! беда моя! Сон в руку!»

Еще бы не в руку: сон, как ему и полагается, дал отпечаток сущности, эссенцию, сгусток. Грубоват комизм, бесхитростны способы оценки, даваемой автором («дрянь» он Митрофану заметно навязал), да и психологические сложности не в духе литературы того времени, а все ж есть тут своя тонкость, не говоря о точности. Будь даже «Недоросль» пьесой с мотивировками, куда более отягченными подробностью, окажись отношения Простаковой и Простакова не столь откровенно просты, все равно не было бы ничего выразительнее статуарной этой группы: бьющая жена, избиваемый супруг. Физическое действие — молекулярно простое выражение всех человеческих отношений; поцелуй и объятие — знак любви, замах и удар — ненависти.

В эту пору скульпторы еще не увлекаются бытом и жанром, а то бы можно было вылепить и эту пару. «Молочница, разбившая кувшин»… «Парень, играющий в свайку»… «Простакова, избивающая мужа».

Может, и господина Простакова лупцуют не ежедневно, но в сознании (даже в подсознании) сына он так и запечатлелся — как жалкий памятник Вечно Терпящему… да нет, не жалкий уже. Привычность сделала свое дело, и жалеть отца просто незачем, отчего не только забавно, но замечательно точно продолжение сцены.

«Так мне и жаль стало», — «разнежась», воркует Митрофан.

«Кого, Митрофанушка?» — не верит Простакова ушам. Но напрасно волнуется: сынок тут же доказывает, что он матушкин, а не батюшкин:

«Тебя, матушка: ты так устала, колотя батюшку».

И мать в умилении:

«Обойми меня, друг мой сердечный! Вот сынок, одно мое утешение».

Такое распределение семейных сил бывало в комедиях и до Фонвизина. У Сумарокова, в «Ссоре у мужа с женою» (позднее название — «Пустая ссора»), хозяин Оронт жаловался слуге Кимару:

«Долго ли это будет? Что ни молвишь, за все бьют… Жена меня убила, да еще велела принесть розог, да как малого ребенка сечь меня хотела; да ежели б я в чем виноват был, так бы то было другое дело, а то я сегодни с нею был чиннехонек».

И имел с супругою такую беседу:

«— Ты от меня бегать?

— Виноват, матушка.

— Не станешь ли ты, свинья, вперед бегать от меня?

— Не стану, сударыня. Рассеки меня, ежели я вперед это сделаю».

Конечно, уж тут никто не узрел опасных намеков, и не только оттого, что комедия явилась в годы правления безмужней Елизаветы, — это бы при случае не помешало. Просто не было в «Ссоре» того, что резко выделило из ранних комедий «Недоросля». Его — первого. Даже не «Бригадира».

Сумароков писал до Фонвизина, Пушкин — после, и недаром капитанша в «Капитанской дочке» выглядит добродушным подобием Простаковой (эта повесть вообще опирается то на одну, то на другую фонвизинскую строчку, делая себе историческую прививку). А в «Онегине» о новейшей самовластительнице старухе Лариной сперва было сказано: «Открыла тайну, как супругом, как Простакова управлять», — и если Пушкин убрал сравнение, написав: «самодержавно управлять», то не из боязни литературных реминисценций, которых в романе довольно (есть в нем и «Скотининых чета седая»), а, вероятно, спасаясь от двух «как».

Да и позже семейная модель бабьего царства предстанет у Гоголя, Тургенева, Толстого, Чернышевского, Щедрина, Островского, Лескова, Чехова… мало ли у кого еще? И кажется, ни разу цензура не выразит по этому поводу неудовольствия. За что? Злые жены и робкие мужья равно живут во все эпохи и во всех государствах.

Зато не всегда и не везде эта тема одинаково воспринимается.

Не то важно, что простаковский дом устроен так, а не иначе. Важно, что его устройство было-таки, как говорят, принято за насмешливую копию Екатеринина государства. И еще важнее, что могло быть принято.

Повторюсь: исторический слух способен порою сказать более исторического факта. Особенно ежели он этот факт не подменяет, а дополняет и объясняет, типизирует. И почва, на которой растет слух, есть история общественного мнения.

Что ж породило слух о Змейкиной и ее гневе?

Прежде всего, конечно, длительность «дамского» периода русской государственности, периода, отличавшегося отнюдь не женственностью обращения с народом и не мягкостью нравов. «Пьяные и развратные женщины, — писал Герцен, — тупоумные принцы, едва умевшие говорить по-русски, немки и дети садились на престол, сходили с престола, дворцом шла самая близкая дорога в Сибирь и на каторжную работу; горсть интриганов и кондотьеров заведовала государством». «Что за житье за бабой?» — такая мысль бродила в народе еще при Анне; мысль, может быть, не совсем верная, ибо не в самой бабе было дело, а в тех условиях, при каких баба казалась наиболее удобной на троне: отсутствие крепкой мужской руки давало волю грабить и растаскивать Россию.

Но ведь рука Екатерины оказалась крепкой не по-женски. Да и вообще, так ли велика разница, кто оказывается деспотом, женщина или мужчина? И то и другое дурно…

Да, конечно; однако и речь идет не о «хуже-лучше». Затяжное бабье царствование придало самодержавной форме правления некие особые черты.

Граф де Сегюр рассказывал, что наследник Павел жаловался ему на «неприятные стороны своего положения, страх, который внушал ему двор, привыкший признавать и переносить лишь правление женщин». И не только двор; Павел брал шире, и, когда узнал, как императрицу обманывали во время ее поездки в Таврию, показывая несуществующие города и демонстрируя несуществующее благоденствие, воскликнул:

«О, я это хорошо знаю! Вот почему мой собачий народ хочет быть управляемым только женщиной!»

Разумеется, и в данном случае слово «народ» не означало: крестьяне. Означало: дворянство.

А князь Щербатов и вовсе готов был видеть в Екатерине злокозненность не только характера, но и вообще женской породы: