И вдруг Денис сказал:

— Ничего я не помогал. Он сам. До свидания, Марина.

И Денис убежал, стукая по каждой ступеньке как-то особенно громко.

А Валерка ещё посидел у Марины в пионерской комнате, здесь хорошо сидеть. Играла музыка, в аквариуме плавали золотые рыбки. Марина клеила цветную шляпу для маскарада. Шляпа была зелёная в красный горох.

Тут Марина перестала водить кисточкой по шляпе, задумчиво посмотрела на Валерку и сказала:

— Мария Юрьевна, кажется, уходит из нашей школы. Её зовут вернуться в институт.

— Уходит? Марь Юрьна? А как же мы?

— Ну что значит — как же мы? Есть другие учителя. А у неё малышка подросла, её отдадут в ясли.

— Я не согласен. Раз она наша учительница, при чём здесь институт какой-то?

— Не кипятись, Сиволобов Валерий, — задумчиво сказала Марина, — не горячись. Всё в жизни бывает. Разлуки тоже надо уметь переживать. И знаешь что? Не расстраивайся.

— Вот ещё, — ответил Валерка и пошёл домой.

Назавтра вся продлёнка знала, что Мария Юрьевна после зимних каникул уйдёт от них. Совсем. И вся продлёнка грустила.

— Довели, — сказала Катя Звездочётова, — противные.

— С нами не сахар, конечно.

— А может, останется?

— А если попросить как следует?

— Давайте уговорим.

Тут пришла Мария Юрьевна.

— В чём дело? Почему народ взволнован?

Они смотрели на неё. Валерка Сиволобов даже удивился: «Знает, а спрашивает, как будто не знает». И сказал:

— Нечестно. Сами уходите, а мы остаёмся.

— Откуда ты знаешь, Сиволобов?

— Один человек сказал.

— Ничего ещё не решено. Я ещё подумаю, — сказала Мария Юрьевна. — Садитесь готовить уроки. А то нахватаете завтра двоек.

— Не решено? — Денис заглянул ей в глаза. — Честно?

— Да честно, честно. Уймитесь вы наконец. Как вы мне надоели.

Они смотрели на неё, на свою Марию Юрьевну. У неё лицо немного насмешливое, но доброе. Они привыкли к ней. Иногда она их ругает. Требует, чтобы они были интеллигентными людьми, а у них не получается. Но так хочется считать, что она их любит. Они же это чувствуют. Она к ним тоже привыкла и не уйдёт к своим студентам. «Подумаешь, студенты», — хмыкнул Валерка. А ещё он подумал: «Надо уметь переживать разлуки».

И как раз в это время вместо серого дождя за окном пошёл самый настоящий снег, он летел крупными хлопьями, бился о стекло, ложился на серый блестящий асфальт.

Люда Обручева считает двадцать второе октября одним из плохих дней в своей жизни. В этот день мама купила пианино.

Сначала ничего плохого не было.

На огромной машине привезли чёрное блестящее пианино. Два грузчика осторожно стаскивали его на землю. Мама бегала около них и повторяла:

— Ребята, ребята, тише. Не мебель — музыкальный инструмент. Ребята, я прошу.

У мамы сбилась шапка, растрепались волосы. Она ничего не замечала.

— Прошу, ребята! Осторожнее.

— Из просьбы шубы не сошьёшь, — ответил мордастый.

Другой, немордастый, засмеялся. Люда узнала его — это был отчим Жени Соловьёвой, Люда уже видела его здесь, во дворе.

— Добавлю пятёрку, — пообещала мама.

— Десятку, — сказал мордастый.

— Не мебель же, — опять засмеялся отчим, — музыка. Это надо понимать.

Разговаривать и тем более смеяться им было, наверное, трудно: они в это время держали пианино на широких лямках и эти лямки крепко врезались в их плечи.

И всё-таки они оба смотрели на Людину всклокоченную маму с таким видом, что она быстро ответила:

— Хорошо, ребята, десятку добавлю.

— Другой разговор, хозяйка, — хихикнул отчим.

Люда подумала: «До чего противный».

Пианино сразу удобно встало в комнате, которую мама называла гостиной. Папа называл эту комнату зал. Люда называла её просто большой комнатой.

Пианино стояло теперь у той стены, где раньше был книжный шкаф. Шкаф пришлось подвинуть в угол.

Люде сначала нравилось, что у них пианино. Оно сдержанно блестело чёрным лаком, в нём отражался голубой абажур. Клавиши были ярко-белые, чёрные клавиши рядом с ними казались особенно чёрными.

Люда подошла познакомиться, как с человеком. Дотронулась до клавиши осторожно. Звук продержался некоторое время и замер. Пианино отозвалось вежливо и мягко. И можно было нажать другую клавишу — новый звук, праздничный, уверенный, поплыл по комнате и растаял. А если постукать вот по этим клавишам, как будто зайчик бегает. А если по тем — медведь идёт.

— Так мы играли ещё в детском саду, — сказала Люда.

— Инструмент — не игрушка, — ответила мама. — Завтра пойдём записываться в музыкальную школу.

Папа мечтательно промурлыкал:

— Научишься играть, Людмила, будешь исполнять, что захочешь.

— Полонез Огинского, — сказала мама.

— Да. — Папа согласился без энтузиазма, а потом повеселел: — Или «Цыганочку» — ведь и «Цыганочке» научат в музыкальной школе?

— Научат, — скучно ответила Люда.

Она уже почувствовала, что ничего хорошего из этого не получится. Хотя чувство было неопределённое — так, туман набежал и пропал. Люда Обручева не любит всякие туманы, она человек определённый и ясный. Купили пианино, — значит, надо на нём играть. А чтобы играть — надо учиться музыке. Всё ясно и понятно.

Когда Люда легла спать, она ещё некоторое время помечтала. Соберутся гости. Мама подаст пирог с зелёным луком и яйцами. Они будут хвалить пирог. Тётя Клава скажет:

«Когда в доме дружно — тесто это чувствует и хорошо подходит».

Тут тётя Клава многозначительно взглянет на своего мужа, дядю Серафимыча. А он заговорит о другом:

«Хорош пирог, ой хорош. Положи мне ещё. Худеть будем завтра».

Потом мама подаст варенье из брусники. И тётя Клава скажет:

«Ну варенье! Из простой брусники, а как вкусно! Потому что с настроением всё сделано. А когда без настроения — ничего не сготовишь, всё горчит». Брови у тёти Клавы тоненькие, а голос густой.

Дядя Серафимыч будет пить чай не спеша, отдуваясь.

«Положи мне ещё варенья», — попросит он маму.

Мама положит и обязательно скажет:

«Люблю гостей и чтобы ели с аппетитом. Меня, если хвалить, я горы сворочу. Вы меня цените, я вас очень за это уважаю. Человеку похвала и оценка во как нужна!» Мама проведёт пальцем по шее.

А папа скажет:

«Что же теперь? Доску почёта дома завести? Твой портрет на неё вывесить? За пироги твои?»

Мама только махнёт на него рукой.

И вот тут тётя Клава кивнёт на пианино:

«Сколько же за рояль отдали?»

«Это пианино, — скажет мама, — рояль треугольный, Клава».

Мама назовёт сумму. Папа с гордостью посмотрит на дядю Серафимыча. Вот, мол, как живём. Ребёнка своего музыке учим, и никаких средств на ребёнка не жалеем.

И тут мама скажет обычным тоном, как будто ничего особенного не происходит:

«Люда, сыграй нам что-нибудь».

И все замолчат и станут ждать, когда Люда сыграет.

Она сначала откажется. Ни один музыкант не должен соглашаться сразу. Так считает Люда. Ну что это за музыкант — ему сказали «сыграй», он сел и заиграл! Нет, она будет говорить, что ничего ещё не умеет, недавно учится, пальцы не слушаются.

Они станут её упрашивать. Папа посмотрит на Люду с гордостью — вон как она куражится. Мы, Обручевы, все такие, с характером. Мама скажет:

«Не ломайся, Люда. Не народная артистка».

После этого можно будет сесть к пианино и медленно, сначала неохотно, заиграть. И музыка поплывёт, полетит, посыплются хрустальные звуки, зазвенят медные, тяжёлые. А серебряные поскачут, как монетки на каменных ступеньках. Пальцы забегают быстро-быстро, легко-легко.

Люда сумеет, она это чувствует. Во сне она уже играет — сначала полонез Огинского, потом «Цыганочку». А потом ещё что-то, она не знает названия — это незнакомая, новая, самая прекрасная музыка.

У Раисы Михайловны, учительницы музыкальной школы, согнутая спина. Если смотреть на эту спину, Раиса Михайловна кажется старенькой и маленькой. Но если посмотреть на её пальцы, когда она берёт аккорд, кажется, что это рука совсем другого человека — сильного, уверенного мастера.