Может быть, и она подверглась той всеобщей нервной болезни, о которой говорил доктор Грэхем. Иногда она считала, что это так и есть. Были минуты, когда она была близка к тому, чтобы громко кричать, разбить что-то, кусаться. Но потом ею снова овладевало необузданное веселье. Ей непреодолимо хотелось петь, шалить, смеяться по пустякам, до слез. Приходилось напрягать все силы, чтобы выйти из такого состояния и скрыть его от Гревилла. Ведь он и без того постоянно называл ее эксцентричной и капризной. Теперь хочет дать ей новую фамилию. Зачем сопротивляться? Что бы она ни задумывала и ни планировала, все всегда выходило совсем по-иному.

* * *

Двадцать шестое апреля.

Когда Эмма проснулась, была еще ночь. Она быстро встала и подошла к окну, поджидая новый день. Сегодня она чувствовала себя легко и радостно. Разве не для нее восходит солнце? Ее пробирала дрожь от последних холодных лучей прошлого, но небо уже розовело. Наконец ей станет тепло и светло жить. Как ночной туман под всепобеждающими лучами растают ее печальные мысли…

Она невольно сложила руки как для молитвы, когда на горизонте возник, пылая огнем, красный шар. Она была полна благодати и благодарности. Сегодня ей исполнится семнадцать лет. Ей пришлось узнать много горя, жизнь ее была до сих пор цепью заблуждений и ошибок. И все-таки произошло самое высокое и святое: Гревилл принадлежит ей, возлюбленный ее сердца.

И у нее есть друг, добрый, верный друг.

Это утро будет отдано обоим — Гревиллу и Ромни. Как весело и радостно будет им всем вместе. Хотя бы пару мимолетных часов.

А после обеда опять начнется суровая, холодная жизнь. Прибудут чужие. А с ними — притворство, ложь.

Ей было никак не избавиться от мрачных видений.

С усилием вырвалась она из их круга. Бежала от них к возлюбленному и в его объятиях нашла помощь и защиту. Они спустились вместе на женскую половину, где был уже накрыт именинный стол. На торте горело семнадцать свечей. Рядом лежали скромные подарки Гревилла и матери. А над столом висел на стене подарок Ромни — портрет Гревилла.

Сияя от радости, кинулась она на шею Гревиллу и матери. Потом бросилась в свою комнату, чтобы повесить портрет над письменным столом. Там он будет виден ей с кровати, и утром его будет приветствовать ее первый взгляд, а вечером — последний. Эта картина объединяла тех двоих, кому было отдано ее сердце, — друга и возлюбленного.

Ее будущность была теперь безоблачна и согрета сиянием света, как весеннее утро, раскинувшее над миром за окном свой голубой свод. Так чего же ей бояться?

* * *

Она быстро одевалась, чтобы поехать на Кавендиш-сквер. Ее провожал Гревилл. Он хотел освободиться поскорей от работы, раздобыть еще какие-то мелочи для праздника и потом заехать к Ромни за Эммой.

Ромни встретил ее небольшой торжественной речью, полной юмора, в ней он пожелал им обоим счастья. В подарок он преподнес Эмме прялку. В его последний приезд в Эдгвар Роу мать рассказала ему, что Эмма еще маленькой девочкой была завзятая пряха. Он сразу же загорелся идеей написать ее за прялкой.

Эмме очень понравился этот план. Она быстро накинула на себя приготовленное ей крестьянское платье и села за прялку. Но в этот момент явились Хэйли и мастер-гравер Гринхэд, чтобы принести Эмме свои поздравления. Хэйли написал длинное стихотворение, воспевающее красоту и характер Эммы, и не преминул прочесть его.

Ромни нетерпеливо ходил взад и вперед по комнате и наконец, чтобы умерить свое нетерпение, схватил перо и тушь. Несколькими штрихами он набросал сцену на листе бумаги и подарил ее Гревиллу на память. Потом он попросил господ удалиться и начал лихорадочно работать. Гревилл собирался сразу же вернуться, поэтому сеанс мог оказаться короче, чем обычно.

Но только Ромни начал, как вошел слуга.

— Человек, который приходил уже вчера и позавчера, опять здесь, мистер Ромни! — доложил он. — Он не хочет уходить!

Ромни рассердился:

— Выкиньте его вон, Браун! — но потом, спохватившись, он обратился к Эмме:

— Этот человек увидел мою «Цирцею» и хотел узнать у меня адрес дамы, с которой я писал картину. Я ему, конечно, начисто в этом отказал. Вы ведь ничего не сказали ему, Браун?

— Мистер Ромни может быть спокоен! Я знаю свои обязанности. Слуга художника должен уметь хранить тайну лучше, чем хранитель большой королевской печати! Но этот человек, должно быть, видел вас, мисс Харт, и говорит, что не уйдет, пока не поговорит с вами. Только для того, чтобы поговорить с вами, он ездил в Хадн и вернулся обратно в Лондон.

Эмма вздрогнула. Посланец сэра Гарри?

— Он был в Хадне? — спросила она, волнуясь. — Он назвал вам свое имя?

— Нет, он отказался. Он сказал, что тогда вы, возможно, его прогоните.

— И мне он не назвал себя, — бросил Ромни. — Скажите ему, Браун, что дама не примет незнакомого человека.

Слуга ушел. И сразу же из передней послышался шум голосов. Казалось, неизвестный пытался проникнуть силой, а Браун тщетно старался удержать его.

Вдруг Эмма вскрикнула:

— Том, это же Том Кидд!

С радостным возгласом она распахнула дверь в переднюю и втащила Тома в комнату.

Сколько им нужно было рассказать друг другу! Они ведь не виделись с того дня на борту «Тесея». В отчаянии за судьбу Эммы Том сделал как раз то, от чего она хотела предостеречь его. Он завербовался в военный флот. С тех пор война, которую Англия вела одновременно против американцев, французов, голландцев и испанцев, протащила Тома по половине земного шара. Выйдя невредимым из бесчисленных сражений и битв, под конец он чуть не лишился жизни.

— Мы пришли на «Элбимале» из Эльсинора в Дании, преодолели зимние шторма Северного моря и стояли на якоре на рейде у Даунса, ожидая дальнейших распоряжений. И вот вечером третьего января разразился шторм…

— Когда, — прервала его Эмма, — вечером третьего января?

Он кивнул:

— Около одиннадцати!

Задумавшись, она смотрела в пустоту:

— В тот же час я писала в Хадне мое последнее письмо Гревиллу…

— В семь часов капитан поехал со мной на сушу. И тут начался шторм. Корабли в Даунсе срывало с якорей. Тяжело нагруженный «Бриллиант» понесло и бросило носом о борт «Элбимале», и казалось, что наш корабль неизбежно разобьется о Гудвинову отмель. Мой капитан крикнул лодочникам из Дильской гавани, чтобы они переправили его на «Элбимале», обещая им за это что угодно. Они отказались. Кто пойдет здесь в открытое море на маленькой лодке, тому уж не вернуться. Мой капитан подмигнул мне. Мы выскочили на берег, отвязали одну из лодок, вскочили в нее. Когда ребята с Диля увидели нас, им стало стыдно. Четыре здоровых юноши пошли за нами, рискнули своей жизнью не за плату. Господи, воздай храбрецам! Шторм бросил лодку об «Элбимале», перевернул ее, мы оказались в воде. Трое с Диля нашли мокрую могилу, четвертого подобрали матросы с «Бриллианта». А мой капитан ухватился за канат, его бросили ему наши с «Элбимале». Но когда они стали вытягивать его, он увидал, что я уже хлебаю воду. Он хватает канат зубами, подплывает ко мне, обвязывает им мое тело… Ну, нас обоих и вытянули воротом на борт. И он опять снял «Элбимале» с якоря, хотя корабль потерял бушприт и переднюю мачту. Меня это уже не удивляло. За что он возьмется, то доводит до конца. Но он только что оправился от тяжелой болезни, и ему нет еще двадцати четырех. То, что он вытащил меня из ледяной воды и продолжал командовать кораблем и работать, как будто это для него детская игра, — да такого никто, кроме него, не сможет. В нем как будто огонь. И матросы говорят, что всем, кто держится за него, хорошо. Со мной, по крайней мере, было так. Без него я лежал бы сейчас на дне канала.

— Твой капитан — Нельсон? — спросила Эмма удивленно. — Тот, что два года назад вернулся пораженный лихорадкой в Англию?

Том удивленно поднял глаза.

— Тот самый. Вы знаете его, мисс Эмма?

Она покраснела, вспомнив об обстоятельствах, при которых она познакомилась с Нельсоном.