Часть вторая Скоро сказка сказывается, А не скоро дело делается. Зачинается рассказ От Ивановых проказ, И от сивка, и от бурка, И от вещего каурка. Козы на море ушли; Горы лесом поросли; Конь с златой узды срывался, Прямо к солнцу поднимался; Лес стоячий под ногой, Сбоку облак громовой; Ходит облак и сверкает, Гром по небу рассыпает. Это присказка: пожди, Сказка будет впереди. Как на море-окияне И на острове Буяне Новый гроб в лесу стоит, В гробе девица лежит; Соловей над гробом свищет; Черный зверь в дубраве рыщет. Это присказка, а вот — Сказка чередом пойдет. Ну, так видите ль, миряне, Православны христиане, Наш удалый молодец Затесался во дворец; При конюшне царской служит И нисколько не потужит Он о братьях, об отце В государевом дворце. Да и что ему до братьев? У Ивана красных платьев, Красных шапок, сапогов Чуть не десять коробов; Ест он сладко, спит он столько, Что раздолье, да и только! Вот неделей через пять Начал спальник примечать… Надо молвить, этот спальник До Ивана был начальник Над конюшной надо всей, Из боярских слыл детей; Так не диво, что он злился На Ивана и божился Хоть пропасть, а пришлеца Потурить вон из дворца. Но, лукавство сокрывая, Он для всякого случая Притворился, плут, глухим, Близоруким и немым; Сам же думает: «Постой-ка, Я те двину, неумойка!» Так, неделей через пять, Спальник начал примечать, Что Иван коней не холит, И не чистит, и не школит; Но при всем том два коня Словно лишь из-под гребня: Чисто-начисто обмыты, Гривы в косы перевиты, Челки собраны в пучок, Шерсть – ну, лоснится, как шелк; В стойлах – свежая пшеница, Словно тут же и родится, И в чанах больших сыта Будто только налита. «Что за притча тут такая? — Спальник думает, вздыхая. — Уж не ходит ли, постой, К нам проказник домовой? Дай-ка я подкараулю, А нешто, так я и пулю, Не смигнув, умею слить, — Лишь бы дурня уходить. Донесу я в думе царской, Что конюший государской — Басурманин, ворожей, Чернокнижник и злодей; Что он с бесом хлеб-соль водит, В церковь божию не ходит, Католицкой держит крест И постами мясо ест». В тот же вечер этот спальник, Прежний конюших начальник, В стойлы спрятался тайком И обсыпался овсом. Вот и полночь наступила. У него в груди заныло: Он ни жив ни мертв лежит, Сам молитвы все творит, Ждет суседки… Чу! в сам-деле, Двери глухо заскрыпели, Кони топнули, и вот Входит старый коновод. Дверь задвижкой запирает, Шапку бережно скидает, На окно ее кладет И из шапки той берет В три завернутый тряпицы Царский клад – перо Жар-птицы. Свет такой тут заблистал, Что чуть спальник не вскричал, И от страху так забился, Что овес с него свалился. Но суседке невдомек! Он кладет перо в сусек, Чистить коней начинает, Умывает, убирает, Гривы длинные плетет, Разны песенки поет. А меж тем, свернувшись клубом, Поколачивая зубом, Смотрит спальник, чуть живой, Что тут деет домовой. Что за бес! Нешто нарочно Прирядился плут полночный: Нет рогов, ни бороды, Ражий парень, хоть куды! Волос гладкий, сбоку ленты, На рубашке прозументы, Сапоги как ал сафьян, — Ну, точнехонько Иван. Что за диво? Смотрит снова Наш глазей на домового… «Э! так вот что! – наконец Проворчал себе хитрец. — Ладно, завтра ж царь узнает, Что твой глупый ум скрывает. Подожди лишь только дня, Будешь помнить ты меня!» А Иван, совсем не зная, Что беда ему такая Угрожает, все плетет Гривы в косы да поет; А убрав их, в оба чана Нацедил сыты медвяной И насыпал дополна Белоярова пшена. Тут зевнув, перо Жар-птицы Завернул опять в тряпицы, Шапку под ухо – и лег У коней близ задних ног. Только начало зориться, Спальник начал шевелиться, И, услыша, что Иван Так храпит, как Еруслан, Он тихонько вниз слезает И к Ивану подползает, Пальцы в шапку запустил, Хвать перо – и след простыл. Царь лишь только пробудился, Спальник наш к нему явился, Стукнул крепко об пол лбом И запел царю потом: «Я с повинной головою, Царь, явился пред тобою, Не вели меня казнить, Прикажи мне говорить». — «Говори, не прибавляя, — Царь сказал ему, зевая, — Если ж ты да будешь врать, То кнута не миновать». Спальник наш, собравшись с силой, Говорит царю: «Помилуй! Вот те истинный Христос, Справедлив мой, царь, донос: Наш Иван, то всякий знает, От тебя, отец, скрывает, Но не злато, не сребро — Жароптицево перо…» — «Жароптицево?.. Проклятый! И он смел, такой богатый… Погоди же ты, злодей! Не минуешь ты плетей!..» — «Да и то ль еще он знает! — Спальник тихо продолжает, Изогнувшися. – Добро! Пусть имел бы он перо; Да и самую Жар-птицу Во твою, отец, светлицу, Коль приказ изволишь дать, Похваляется достать». И доносчик с этим словом, Скрючась обручем таловым, Ко кровати подошел, Подал клад – и снова в пол. Царь смотрел и дивовался, Гладил бороду, смеялся И скусил пера конец. Тут, уклав его в ларец, Закричал (от нетерпенья), Подтвердив свое веленье Быстрым взмахом кулака: «Гей! Позвать мне дурака!» И посыльные дворяна Побежали по Ивана, Но, столкнувшись все в углу, Растянулись на полу. Царь тем много любовался И до колотья смеялся. А дворяна, усмотря, Что смешно то для царя, Меж собой перемигнулись И вдругорядь растянулись. Царь тем так доволен был, Что их шапкой наградил. Тут посыльные дворяна Вновь пустились звать Ивана И на этот уже раз Обошлися без проказ. Вот к конюшне прибегают, Двери настежь отворяют И ногами дурака Ну толкать во все бока. С полчаса над ним возились, Но его не добудились, Наконец уж рядовой Разбудил его метлой. «Что за челядь тут такая? — Говорит Иван, вставая. — Как хвачу я вас бичом, Так не станете потом Без пути будить Ивана!» Говорят ему дворяна: «Царь изволил приказать Нам тебя к нему позвать». — «Царь?.. Ну ладно! Вот сряжуся И тотчас к нему явлюся», — Говорит послам Иван. Тут надел он свой кафтан, Опояской подвязался, Приумылся, причесался, Кнут свой сбоку прицепил Словно утица поплыл. Вот Иван к царю явился, Поклонился, подбодрился, Крякнул дважды и спросил: «А пошто меня будил?» Царь, прищурясь глазом левым, Закричал ему со гневом, Приподнявшися: «Молчать! Ты мне должен отвечать: В силу коего указа Скрыл от нашего ты глаза Наше царское добро — Жароптицево перо? Что я – царь али боярин? Отвечай сейчас, татарин!» Тут Иван, махнув рукой, Говорит царю: «Постой! Я те шапки, ровно, не дал, Как же ты о том проведал? Что ты – ажно ты пророк? Ну, да что, сади в острог, Прикажи сейчас хоть в палки, — Нет пера, да и шабалки!..» — «Отвечай же! Запорю!..» — «Я те толком говорю: Нет пера! Да, слышь, откуда Мне достать такое чудо?» Царь с кровати тут вскочил И ларец с пером открыл. «Что? Ты смел еще переться? Да уж нет, не отвертеться! Это что? А?» Тут Иван, Задрожав, как лист в буран, Шапку выронил с испуга. «Что, приятель, видно, туго? — Молвил царь. – Постой-ка, брат!..» «Ох, помилуй, виноват! Отпусти вину Ивану, Я вперед уж врать не стану». И, закутавшись в полу, Растянулся на полу. «Ну, для первого случаю Я вину тебе прощаю, — Царь Ивану говорит. — Я, помилуй Бог, сердит! И с сердцов иной порою Чуб сниму, и с головою. Так вот, видишь, я каков! Но, сказать без дальних слов, Я узнал, что ты Жар-птицу В нашу царскую светлицу, Если б вздумал приказать, Похваляешься достать. Ну, смотри ж, не отпирайся И достать ее старайся». Тут Иван волчком вскочил. «Я того не говорил! — Закричал он, утираясь. — О пере не запираюсь, Но о птице, как ты хошь, Ты напраслину ведешь». Царь, затрясши бородою: «Что! Рядиться мне с тобою? — Закричал он. – Но смотри! Если ты недели в три Не достанешь мне Жар-птицу В нашу царскую светлицу, То, клянуся бородой! Ты поплатишься со мной: На правеж – в решетку – на кол! Вон, холоп!» Иван заплакал И пошел на сеновал, Где конек его лежал. Горбунок, его почуял, Дрягнул было плясовую; Но, как слезы увидал, Сам чуть-чуть не зарыдал. «Что, Иванушка, невесел? Что головушку повесил? — Говорил ему конек, У его вертяся ног, — Не утайся предо мною, Все скажи, что за душою; Я помочь тебе готов. Аль, мой милый, нездоров? Аль попался к лиходею?» Пал Иван к коньку на шею, Обнимал и целовал. «Ох, беда, конек! – сказал. — Царь велит достать Жар-птицу В государскую светлицу. Что мне делать, горбунок?» Говорит ему конек: «Велика беда, не спорю; Но могу помочь я горю. Оттого беда твоя, Что не слушался меня: Помнишь, ехав в град-столицу, Ты нашел перо Жар-птицы; Я сказал тебе тогда: «Не бери, Иван, – беда! Много, много непокою Принесет оно с собою». Вот теперя ты узнал, Правду ль я тебе сказал. Но, сказать тебе по дружбе, Это – службишка, не служба; Служба все, брат, впереди. Ты к царю теперь поди И скажи ему открыто: «Надо, царь, мне два корыта Белоярова пшена Да заморского вина. Да вели поторопиться: Завтра, только зазорится, Мы отправимся в поход». Тут Иван к царю идет, Говорит ему открыто: «Надо, царь, мне два корыта Белоярова пшена Да заморского вина. Да вели поторопиться: Завтра, только зазорится, Мы отправимся в поход». Царь тотчас приказ дает, Чтоб посыльные дворяна Все сыскали для Ивана, Молодцом его назвал И «счастливый путь!» сказал. На другой день утром рано, Разбудил конек Ивана: «Гей! Хозяин! полно спать! Время дело исправлять!» Вот Иванушка поднялся, В путь-дорожку собирался, Взял корыта, и пшено, И заморское вино; Потеплее приоделся, На коньке своем уселся, Вынул хлеба ломоток И поехал на восток — Доставать тоё Жар-птицу. Едут целую седмицу. Напоследок, в день осьмой, Приезжают в лес густой, Тут сказал конек Ивану: «Ты увидишь здесь поляну; На поляне той гора, Вся из чистого сребра; Вот сюда-то до зарницы Прилетают жары-птицы Из ручья воды испить; Тут и будем их ловить». И, окончив речь к Ивану, Выбегает на поляну. Что за поле! Зелень тут Словно камень изумруд; Ветерок над нею веет, Так вот искорки и сеет; А по зелени цветы Несказанной красоты. А на той ли на поляне, Словно вал на окияне, Возвышается гора Вся из чистого сребра. Солнце летними лучами Красит всю ее зарями, В сгибах золотом бежит, На верхах свечой горит. Вот конек по косогору Поднялся на эту гору, Вeрсту, другу пробежал Устоялся и сказал: «Скоро ночь, Иван, начнется, И тебе стеречь придется. Ну, в корыто лей вино И с вином мешай пшено. А чтоб быть тебе закрыту, Ты под то подлезь корыто, Втихомолку примечай, Да смотри же, не зевай. До восхода, слышь, зарницы Прилетят сюда жар-птицы И начнут пшено клевать Да по-своему кричать. Ты, которая поближе, И схвати ее, смотри же! А поймаешь птицу-жар — И кричи на весь базар; Я тотчас к тебе явлюся». — «Ну, а если обожгуся? — Говорит коньку Иван, Расстилая свой кафтан. — Рукавички взять придется, Чай, плутовка больно жгется». Тут конек из глаз исчез, А Иван, кряхтя, подлез Под дубовое корыто И лежит там как убитый. Вот полночною порой Свет разлился над горой, Будто полдни наступают: Жары-птицы налетают; Стали бегать и кричать И пшено с вином клевать. Наш Иван, от них закрытый, Смотрит птиц из-под корыта И толкует сам с собой, Разводя вот так рукой: «Тьфу ты, дьявольская сила! Эк их, дряни, привалило! Чай, их тут десятков с пять. Кабы всех переимать — То-то было бы поживы! Неча молвить, страх красивы! Ножки красные у всех; А хвосты-то – сущий смех! Чай, таких у куриц нету; А уж сколько, парень, свету — Словно батюшкина печь!» И, скончав такую речь Сам с собою, под лазейкой Наш Иван ужом да змейкой Ко пшену с вином подполз — Хвать одну из птиц за хвост. «Ой! Конечек-горбуночек! Прибегай скорей, дружочек! Я ведь птицу-то поймал!» — Так Иван-дурак кричал. Горбунок тотчас явился. «Ай, хозяин, отличился! — Говорит ему конек. — Ну, скорей ее в мешок! Да завязывай тужее; А мешок привесь на шею, Надо нам в обратный путь». — «Нет, дай птиц-то мне пугнуть! — Говорит Иван. – Смотри-ка, Вишь, надселися от крика!» И, схвативши свой мешок, Хлещет вдоль и поперек. Ярким пламенем сверкая, Встрепенулася вся стая, Кругом огненным свилась И за тучи понеслась. А Иван наш вслед за ними Рукавицами своими Так и машет и кричит, Словно щелоком облит. Птицы в тучах потерялись; Наши путники собрались, Уложили царский клад И вернулися назад. Вот приехали в столицу. «Что, достал ли ты Жар-птицу?» — Царь Ивану говорит, Сам на спальника глядит. А уж тот, нешто от скуки, Искусал себе все руки. «Разумеется, достал», — Наш Иван царю сказал. «Где ж она?» – «Постой немножко, Прикажи сперва окошко В почивальне затворить, Знашь, чтоб темень сотворить». Тут дворяна побежали И окошко затворяли, Вот Иван мешок на стол. «Ну-ка, бабушка, пошел!» Свет такой тут вдруг разлился, Что весь люд рукой закрылся. Царь кричит на весь базар: «Ахти, батюшки, пожар! Эй, решеточных сзывайте! Заливайте! заливайте!» — «Это, слышь ты, не пожар, Это свет от птицы-жар, — Молвил ловчий, сам со смеху Надрываяся. – Потеху Я привез те, государь!» Говорит Ивану царь: «Вот люблю дружка Ванюшу! Взвеселил мою ты душу, И на радости такой — Будь же царский стремянной!» Это видя, хитрый спальник, Прежний конюших начальник, Говорит себе под нос: «Нет, постой, молокосос! Не всегда тебе случится Так канальски отличиться, Я те снова подведу, Мой дружочек, под беду!» Через три потом недели Вечерком одним сидели В царской кухне повара И служители двора, Попивали мед из жбана Да читали Еруслана. «Эх! – один слуга сказал, — Как севодни я достал От соседа чудо-книжку! В ней страниц не так чтоб слишком, Да и сказок только пять, А уж сказки – вам сказать, Так не можно надивиться; Надо ж этак умудриться!» Тут все в голос: «Удружи! Расскажи, брат, расскажи!» — «Ну, какую ж вы хотите? Пять ведь сказок; вот смотрите: Перва сказка о бобре, А вторая о царе, Третья… дай Бог память… точно! О боярыне восточной; Вот в четвертой: князь Бобыл; В пятой… в пятой… эх, забыл! В пятой сказке говорится… Так в уме вот и вертится…» — «Ну, да брось ее!» – «Постой!..» — «О красотке, что ль, какой?» — «Точно! В пятой говорится О прекрасной Царь-девице. Ну, которую ж, друзья, Расскажу сегодня я?» — «Царь-девицу! – все кричали. — О царях мы уж слыхали, Нам красоток-то скорей! Их и слушать веселей». И слуга, усевшись важно, Стал рассказывать протяжно: «У далеких немских стран Есть, ребята, окиян По тому ли окияну Ездят только басурманы; С православной же земли Не бывали николи Ни дворяне, ни миряне На поганом окияне. От гостей же слух идет, Что девица там живет; Но девица не простая, Дочь, вишь, Месяцу родная, Да и Солнышко ей брат. Та девица, говорят, Ездит в красном полушубке, В золотой, ребята, шлюпке И серебряным веслом Самолично правит в нем; Разны песни попевает И на гусельцах играет…» Спальник тут с полатей скок — И со всех обеих ног Во дворец к царю пустился И как раз к нему явился, Стукнул крепко об пол лбом И запел царю потом: «Я с повинной головою, Царь, явился пред тобою, Не вели меня казнить, Прикажи мне говорить!» — «Говори, да правду только И не ври, смотри, нисколько!» — Царь с кровати закричал. Хитрый спальник отвечал: «Мы сегодня в кухне были За твое здоровье пили, А один из дворских слуг Нас забавил сказкой вслух; В этой сказке говорится О прекрасной Царь-девице. Вот твой царский стремянной Поклялся своей брадой, Что он знает эту птицу — Так он назвал Царь-девицу, — И ее, изволишь знать, Похваляется достать». Спальник стукнул об пол снова. «Гей, позвать мне стремяннова!» — Царь посыльным закричал. Спальник тут за печку стал; А посыльные дворяна Побежали до Ивана; В крепком сне его нашли И в рубашке привели. Царь так начал речь: «Послушай, На тебя донос, Ванюша. Говорят, что вот сейчас Похвалялся ты для нас Отыскать другую птицу, Сиречь молвить, Царь-девицу…» — «Что ты, что ты, Бог с тобой! — Начал царский стремянной. — Чай, спросонков, я толкую, Штуку выкинул такую. Да хитри себе, как хошь, А меня не проведешь». Царь, затрясши бородою: «Что? Рядиться мне с тобою? — Закричал он. – Но смотри, Если ты недели в три Не достанешь Царь-девицу В нашу царскую светлицу, То клянуся бородой, Ты поплатишься со мной: На правеж – в решетку – на кол! Вон, холоп!» Иван заплакал И пошел на сеновал, Где конек его лежал. «Что, Иванушка, невесел? Что головушку повесил? — Говорит ему конек. — Аль, мой милый, занемог? Аль попался к лиходею?» Пал Иван коньку на шею, Обнимал и целовал. «Ох, беда, конек! – сказал. — Царь велит в свою светлицу Мне достать, слышь, Царь-девицу. Что мне делать, горбунок?» Говорит ему конек: «Велика беда, не спорю; Но могу помочь я горю. Оттого беда твоя, Что не слушался меня. Но, сказать тебе по дружбе, Это службишка, не служба; Служба все, брат, впереди! Ты к царю теперь поди И скажи: «Ведь для поимки Надо, царь, мне две ширинки, Шитый золотом шатер Да обеденный прибор — Весь заморского варенья — И сластей для прохлажденья». Вот Иван к царю идет И такую речь ведет: «Для царевниной поимки Надо, царь, мне две ширинки, Шитый золотом шатер Да обеденный прибор — Весь заморского варенья — И сластей для прохлажденья». — «Вот давно бы так, чем нет», — Царь с кровати дал ответ И велел, чтобы дворяна Все сыскали для Ивана, Молодцом его назвал И «счастливый путь!» сказал. На другой день, утром рано, Разбудил конек Ивана: «Гей! Хозяин! полно спать! Время дело исправлять!» Вот Иванушка поднялся, В путь дорожку собирался, Взял ширинки и шатер Да обеденный прибор — Весь заморского варенья — И сластей для прохлажденья; Все в мешок дорожный склал И веревкой завязал, Потеплее приоделся, На коньке своем уселся, Вынул хлеба ломоток И поехал на восток По тоё ли Царь-девицу. Едут целую седмицу; Напоследок, в день осьмой, Приезжают в лес густой. Тут сказал конек Ивану: «Вот дорога к окияну, И на нем-то круглый год Та красавица живет; Два раза она лишь сходит С окияна и приводит Долгий день на землю к нам. Вот увидишь завтра сам». И, окончив речь к Ивану, Выбегает к окияну, На котором белый вал Одинешенек гулял. Тут Иван с конька слезает, А конек ему вещает: «Ну, раскидывай шатер, На ширинку ставь прибор Из заморского варенья И сластей для прохлажденья. Сам ложися за шатром Да смекай себе умом. Видишь, шлюпка вон мелькает. То царевна подплывает. Пусть в шатер она войдет, Пусть покушает, попьет; Вот, как в гусли заиграет — Знай, уж время наступает. Ты тотчас в шатер вбегай, Ту царевну сохватай, И держи ее сильнее, Да зови меня скорее. Я на первый твой приказ Прибегу к тебе как раз, И поедем… Да смотри же, Ты гляди за ней поближе, Если ж ты ее проспишь, Так беды не избежишь». Тут конек из глаз сокрылся, За шатер Иван забился И давай дыру вертеть, Чтоб царевну подсмотреть. Ясный полдень наступает; Царь-девица подплывает, Входит с гуслями в шатер И садится за прибор. «Хм! Так вот та Царь-девица! Как же в сказках говорится, — Рассуждает стремянной, — Что куда красна собой Царь-девица, так что диво! Эта вовсе не красива: И бледна-то и тонка, Чай, в обхват-то три вершка; А ножонка-то ножонка! Тьфу ты! Словно у цыпленка! Пусть полюбится кому, Я и даром не возьму». Тут царевна заиграла И столь сладко припевала, Что Иван, не зная как, Прикорнулся на кулак; И под голос тихий, стройный Засыпает преспокойно. Запад тихо догорал. Вдруг конек над ним заржал И, толкнув его копытом, Крикнул голосом сердитым: «Спи, любезный, до звезды! Высыпай себе беды! Не меня ведь вздернут на кол!» Тут Иванушка заплакал И, рыдаючи, просил, Чтоб конек его простил. «Отпусти вину Ивану, Я вперед уж спать не стану». — «Ну, уж Бог тебя простит! — Горбунок ему кричит. — Все поправим, может статься, Только, чур, не засыпаться; Завтра, рано поутру, К златошвейному шатру Приплывет опять девица — Меду сладкого напиться. Если ж снова ты заснешь, Головы уж не снесешь». Тут конек опять сокрылся; А Иван сбирать пустился Острых камней и гвоздей От разбитых кораблей Для того, чтоб уколоться, Если вновь ему вздремнется. На другой день, поутру, К златошвейному шатру Царь-девица подплывает, Шлюпку на берег бросает, Входит с гуслями в шатер И садится за прибор… Вот царевна заиграла И столь сладко припевала, Что Иванушке опять Захотелося поспать. «Нет, постой же ты, дрянная! — Говорит Иван, вставая. — Ты вдругорядь не уйдешь И меня не проведешь.» Тут в шатер Иван вбегает, Косу длинную хватает… «Ой, беги, конек, беги! Горбунок мой, помоги!» Вмиг конек к нему явился. «Ах, хозяин, отличился! Ну, садись же поскорей! Да держи ее плотней!» Вот столицы достигает. Царь к царевне выбегает. За белы руки берет, Во дворец ее ведет И садит за стол дубовый И под занавес шелковый, В глазки с нежностью глядит, Сладки речи говорит: «Бесподобная девица! Согласися быть царица! Я тебя едва узрел — Сильной страстью воскипел. Соколины твои очи Не дадут мне спать средь ночи И во время бела дня, Ох, измучают меня. Молви ласковое слово! Все для свадьбы уж готово; Завтра ж утром, светик мой, Обвенчаемся с тобой И начнем жить припевая». А царевна молодая, Ничего не говоря, Отвернулась от царя. Царь нисколько не сердился, Но сильней еще влюбился; На колен пред нею стал, Ручки нежно пожимал И балясы начал снова: «Молви ласковое слово! Чем тебя я огорчил? Али тем, что полюбил? О, судьба моя плачевна!» Говорит ему царевна: «Если хочешь взять меня, То доставь ты мне в три дня Перстень мой из окияна!» — «Гей! Позвать ко мне Ивана!» — Царь поспешно закричал И чуть сам не побежал. Вот Иван к царю явился, Царь к нему оборотился И сказал ему: «Иван! Поезжай на окиян; В окияне том хранится Перстень, слышь ты, Царь-девицы. Коль достанешь мне его, Задарю тебя всего». — «Я и с первой-то дороги Волочу насилу ноги — Ты опять на окиян!» — Говорит царю Иван. «Как же, плут, не торопиться: Видишь, я хочу жениться! — Царь со гневом закричал И ногами застучал. — У меня не отпирайся, А скорее отправляйся!» Тут Иван хотел идти. «Эй, послушай! По пути, — Говорит ему царица, — Заезжай ты поклониться В изумрудный терем мой Да скажи моей родной: Дочь ее узнать желает, Для чего она скрывает По три ночи, по три дня Лик свой ясный от меня? И зачем мой братец красный Завернулся в мрак ненастный И в туманной вышине Не пошлет луча ко мне? Не забудь же!» – «Помнить буду, Если только не забуду; Да ведь надо же узнать, Кто те братец, кто те мать, Чтоб в родне-то нам не сбиться». Говорит ему царица: «Месяц – мать мне. Солнце – брат». «Да смотри, в три дня назад!» — Царь-жених к тому прибавил. Тут Иван царя оставил И пошел на сеновал, Где конек его лежал. «Что, Иванушка, невесел? Что головушку повесил?» — Говорит ему конек. «Помоги мне, горбунок! Видишь, вздумал царь жениться, Знашь, на тоненькой царице, Так и шлет на окиян, — Говорит коньку Иван, — Дал мне сроку три дня только; Тут попробовать изволь-ка Перстень дьявольский достать! Да велела заезжать Эта тонкая царица Где-то в терем поклониться Солнцу, Месяцу, притом И спрошать кое об чем…» Тут конек: «Сказать по дружбе, Это – службишка, не служба; Служба все, брат, впереди! Ты теперя спать поди; А назавтра, утром рано, Мы поедем к окияну». На другой день наш Иван Взяв три луковки в карман, Потеплее приоделся, На коньке своем уселся И поехал в дальний путь… Дайте, братцы, отдохнуть! |
