Когда он снова очутился на улице, дул резкий северо-восточный ветер и снег валил хлопьями. Плотно закутавшись в плащ, Арман поспешно направился к жилищу Блейкни, где его ждали и до которого было довольно далеко. Ему вдруг захотелось поскорее очутиться среди друзей, услышать спокойный голос Рыцаря Алого Первоцвета и убедиться, что Жанна отныне будет находиться под охраной его Лиги.

Блейкни занимал небольшой дом на набережной д’Эколь, позади церкви Сен-Жермен л’Оксерруа. На той самой башне, с которой за двести лет перед тем прозвучал призыв к избиению гугенотов, только что пробило девять часов. Быстро проскользнув в отворенные ворота, Арман прошел через темный двор и поднялся по каменной лестнице. Через минуту он был в кругу друзей, с которыми мог расслабиться. Хотя обстановка была самая незатейливая, подобно всем меблированным помещениям той эпохи, но во всем чувствовалось присутствие человека с прихотливым и изящным вкусом. Чистота была безусловная; из камина распространялась приятная теплота; окна не были плотно закрыты и пропускали в комнату струю свежего воздуха; на столе в грубом глиняном кувшине стоял большой букет роз, а носившийся в воздухе легкий аромат тонких духов был особенно приятен после отравленного воздуха узких парижских улиц.

В комнате уже находились сэр Эндрю Фоукс, лорд Тони и лорд Гастингс, дружески приветствовавшие Сен-Жюста.

– А где же Блейкни? – спросил Арман, пожимая им руки.

– Здесь! – послышался громкий, приятный голос.

Арман, оглянувшись, увидел Блейкни, стоявшего в дверях комнаты.

Какой спокойный вид имел этот герой-человек! А ведь за его голову французское революционное правительство заплатило бы любую сумму. Происходило ли это от беспечности или от незнания грозившей ему опасности? Это не мог сказать даже его ближайший друг Эндрю Фоукс. Глядя на этого джентльмена в безукоризненно сшитом костюме, с дорогими кружевами у ворота и рукавов, с изящной табакеркой в одной руке и тонким батистовым платком в другой, никто не поверил бы, что это не пустой щеголь, а человек, способный на самые безумные поступки, вызывавшие в одной нации восторг, а в другой – жажду мщения.

Арман с радостью пожал Блейкни руку, чувствуя, однако, некоторое угрызение совести при воспоминании о том, как провел он сегодняшний день; ему даже показалось, что из-под полуопущенных век Блейкни устремил на него испытующий взор, от которого не могло укрыться, что в эту минуту происходило в душе молодого человека.

– Боюсь, я опоздал, – сказал Арман. – В темноте я сбился с дороги. Надеюсь, вы недолго меня ждали?

Все придвинули стулья к огню, кроме Блейкни, который предпочел остаться стоять.

– Дело касается дофина, – без всяких предисловий начал он.

Ни для кого это известие не было неожиданным, все об этом догадывались. Ради этого рискованного дела Эндрю Фоукс покинул свою молодую жену, а Сен-Жюст уже раньше заявлял свое право на участие в этом благородном деле. Уже более трех месяцев Блейкни не покидал Францию, постоянно перевозя спасенных им несчастных из Парижа, Нанта или Орлеана в приморские города, где их встречали его друзья. Теперь изящный щеголь сбросил свою светскую маску, и перед собравшимися стоял человек, спокойно смотревший в глаза смертельной опасности, не старавшийся ни преувеличить ее, ни уменьшить, желавший только строго взвесить то, что им предстояло совершить.

– Кажется, все готово, – продолжал Блейкни после небольшой паузы. – Чету Симон неожиданно удалили; я это узнал сегодня. Они перебираются из Тампля в воскресенье, девятнадцатого. По-видимому, это – самый удобный для нас день. Насколько я понимаю, нельзя заранее составить никакого плана; в самую последнюю минуту какая-нибудь случайность может указать нам, как действовать. Но от каждого из вас я ожидаю помощи, которая должна выразиться в беспрекословном повиновении моим указаниям; лишь при таком условии мы можем сколько-нибудь надеяться на успех. – Он несколько раз прошелся по комнате, останавливаясь перед висевшей на стене картой Парижа и его окрестностей. – Я думаю, лучше всего будет сделать так, – заговорил он снова, присев на край стола и глядя на товарищей, не сводивших с него взора. – Разумеется, я до воскресенья останусь здесь, поджидая удобного случая, когда мне можно будет всего безопаснее проникнуть в Тампль и захватить ребенка. Конечно, я постараюсь выбрать момент, когда Симон будет переезжать, уступая место своему преемнику. Одному Богу известно, – серьезно добавил он, – каким образом мне удастся добраться до дофина. В настоящую же минуту я об этом знаю столько же, сколько и вы все.

Он с минуту помолчал. Все напряженно смотрели на него. Вдруг серьезное лицо Блейкни просияло, а в глазах вспыхнул веселый огонек.

– Одно мне совершенно ясно, – весело промолвил он, – что в воскресенье девятнадцатого января тысяча семьсот девяносто четвертого года его величество король Людовик Семнадцатый, сопровождаемый мною, покинет этот отвратительный дом. Также несомненно для меня и то, что здешние бесчеловечные негодяи не завладеют мной, пока на моих руках будет эта драгоценная ноша. Поэтому прошу вас, милый мой Арман, – прибавил он с задушевным смехом, – не смотрите так мрачно и помните, что нам понадобится вся ваша сообразительность.

– Что я должен буду делать, Перси? – спросил Арман.

– Сейчас скажу, только сначала объясню вам общее положение дела. Ребенок будет увезен из Тампля в воскресенье, но в котором часу, не могу сказать; чем позже это произойдет, тем лучше, так как вечером можно с меньшим риском увезти его из Парижа. Нам следует действовать почти наверняка; ведь если наша попытка не удастся и ребенку придется снова вернуться в Тампль, то его положение станет гораздо хуже теперешнего. Между девятью и десятью часами я надеюсь увезти его из Парижа через заставу Ла-Виллетт; там меня должны ожидать Тони и Фоукс с какой-нибудь крытой повозкой, разумеется, переодетые так, как подскажет им их изобретательность. Вот несколько удостоверений личности; я их коллекционирую: они всегда полезны.

Все оживленно подошли к Блейкни.

Он достал из кармана целую пачку засаленных от прикосновения документов, какими Комитет общественного спасения снабжал всех свободных граждан новой Республики и без которых никто не мог переменить место жительства, не вызывая подозрения.

– Выбери, что найдешь более подходящим для нашего случая, – сказал он, передавая документы Фоуксу, – и ты также, Тони. Вы можете быть каменщиками, возчиками угля или трубочистами; мне это безразлично, лишь бы имели возможность получше загримироваться, чтобы, не подвергаясь опасности быть заподозренными, запастись повозкой и ждать меня в указанном месте.

Пересмотрев документы, Фоукс со смехом передал их Тони, и оба джентльмена принялись обсуждать преимущества того или другого переодевания.

– В качестве трубочистов вы можете наложить больше грима, – заметил Блейкни, – да и сажа для глаз не так вредна как угольная пыль.

– Но сажа сильнее пристает, – заявил Тони, – а мы вряд ли попадем в ванну раньше, чем через неделю.

– Разумеется, раньше не попадете! – со смехом подтвердил Блейкни. – Ах ты сибарит!

– Через неделю сажу, пожалуй, и не отмоешь, – задумчиво произнес сэр Эндрю.

– Если вы оба так капризны, – сказал Блейкни, пожав плечами, – то можно одному нарядиться краснокожим, а другому – красильщиком. Один до конца дней своих останется ярко-красным, так как красная краска не отстает от кожи, а другому придется купаться в скипидаре, пока все разноцветные остатки не согласятся расстаться с ним. Во всяком случае… о, милый мой Тони!.. Что за запах!.. – И расхохотавшись, как школьник, замышляющий шалость, Блейкни поднес к носу надушенный носовой платок.

Гастингс громко фыркнул, но получил за это от Тони изрядный удар в бок.

Арман с удивлением смотрел на своих товарищей. Прожив уже больше года в Англии, он все еще не научился понимать англичан. Люди, которые готовились к делу, требовавшему беспримерного хладнокровия и вместе с тем безумной смелости, забавлялись шутками, достойными какого-нибудь подростка.